Георгий Чиж - К НЕВЕДОМЫМ БЕРЕГАМ.
– Поздравляю с дочерью Екатериной, первой русской женщиной, родившейся в этих краях...
Еле взглянув на младенца, Невельской бросился к бледной и обессиленной жене и, целуя холодные, бескровные руки, беспрестанно повторял:
– Катя... милая! Зачем ты сюда поехала?!
С утра до вечера пришлось защищаться от гилячек, требовавших повидать больную. Геннадий Иванович стойко отбивался, показывая знаками, что она больна, лежит и спит. Не показал он им и маленькой Кати, боясь проявления каких-либо неведомых ему, но, быть может, не совсем подходящих местных обычаев. Гилячки уходили не сразу, недовольные, долго о чем-то совещались и неодобрительно качали головами.
К вечеру Геннадий Иванович принялся за почту и опять нервно заскрипел пером.
«Получив ныне от г. Кашеварова уведомление о распоряжениях, сделанных ему главным правлением компании, – писал он Муравьеву, – я нахожу их не только оскорбительными для лиц, служащих в экспедиции, но и не соответствующими тем важным государственным целям, к достижению которых стремится экспедиция...»
К письму он приложил и свои категорические требования к Кашеварову – не стесняться распоряжениями главного правления и на каких угодно судах, но снабдить экспедицию товарами и запасами и помнить, что экспедиция действует по высочайшему повелению и по своим задачам она не похожа на прежнюю Аянскую компанейскую – для собственных выгод. «Орлову и Березину я не только приказал не исполнять ваших распоряжений, но даже и не отвечать вам на оные»,
Для большей убедительности к донесению на имя генерал-губернатора Невельской приложил подлинную записку Чихачева из Кизи, подчеркнув в ней те места, где Чихачев упоминает о высадках на берег иностранных матросов с военных кораблей, о том, что они ведут прямую пропаганду среди жителей против русских, и о шпионах, появившихся там под видом миссионеров.
«Мне предстояло и ныне предстоит одно из двух: или, действуя согласно инструкции, потерять навсегда для России столь важные края, как Приамурский и Приуссурийский, или же действовать самостоятельно, приноравливаясь к местным обстоятельствам и не согласно с данными мне инструкциями. Я избрал последнее...»
Не останавливая ни единого из своих распоряжений, он, наоборот, ускорял закрепление на местах, не давая отдыха ни офицерам, ни солдатам. Для расширения же своих возможностей лихорадочно спешил с постройкой палубного бота и шестивесельного баркаса к близкой уже навигации.
Письма пошли с нарочным, не пройдя обычного просмотра Екатериной Ивановной.
Деловое оживление в Петровском взбудоражило ближайшие гиляцкие селения – стали приходить оттуда на работу: знающие туземные наречия нанимались в переводчики, проводники и почтальоны, легко втягивались в свои обязанности и приобщались к более культурной жизни. На маленькой Петровской верфи кипела работа, и шла она, по-видимому, весьма весело: оттуда то и дело доносились взрывы хохота, нарушавшие обычную тишину, оттеняемую однообразным шумом морского прибоя.
– Чего там так веселятся? Что их там смешит? – с любопытством не раз спрашивала Екатерина Ивановна, беспокоясь за сон малютки.
– Сходи узнай, – лукаво усмехаясь, не давал ответа Геннадий Иванович.
– Я уже раньше пробовала, – признавалась Екатерина Ивановна, – подойду – дичатся и замолкают.
– Смешит «крепко крещенный» гиляк Матвей, которого по имени никто не хочет называть, а он требует. Матросы его все уверяют, что он сам себя окрестил не Матвеем, а «крепко крещенным».
Екатерина Ивановна засмеялась.
– Понимаю. А как он работает?
– Старается изо всех сил, но ему всерьез никто ничего не показывает, а если покажет, то не так, как надо. Ну, и смеются.
– Ты бы их урезонил как-нибудь!
– Пробовал, ничего не выходит. А есть и польза: пусть не повторяет попыток дважды креститься.
А дело было в том, что Матвей попытался второй раз креститься, чтобы получить рубашку и платок. Совершал обряд крещения обычно доктор Орлов. Он узнал Матвея и потребовал от всех крещеных гиляков, чтобы они сами определили наказание. Те постановили «высечь», что и было исполнено, по-видимому, с большим усердием. Его раздели, как для крещения, но на этот раз окрестили розгой, смеялись – «крестили крепко». После этого он решил искупить свой грех усердной работой.
– Надо прекратить издевательства, – решила Екатерина Ивановна и на следующий день держала на верфи русско-гиляцкую речь.
Речь выслушали чинно и молча. Крепко крещенного дразнить перестали, но, проходя мимо, отворачивались от него и фыркали.
Залив Счастья очистился ото льда только к 20 июня, а уже через два дня на воду спустили построенный бот и чествовали обедом его командира Чихачева. К этому времени амурская семья Невельских была в сборе – вернулись Чихачев, Бошняк и Березин, не хватало только Орлова и оставленного в Нангмаре для съемки берега Попова.
Приехавший только что Чихачев рассказывал, как он увлекся путешествием вдоль реки Гирин и брел босой по колено в воде и грязи, питаясь юколой, прошлогодними ягодами и нерпичьим жиром.
– И было это, клянусь, – закончил он, – преневкусно!
– Поверим и без клятв, – с удовольствием глядя на этого белозубого, покрытого легким пушком и персиковым загаром неутомимого юнца, поощряла его к дальнейшему рассказу Екатерина Ивановна.
– И все враки: я прошел нейдальцев, чукчагиров, самогиров, гольдов – кругом великолепные кедровые и еловые леса, дубняки и клен, и все эти племена не признают никакой власти, не платят никому никаких податей. Знают о приходе русских, повторяют о них легенды и буквально не могут дождаться. Мало того, я встретился около Кизи с маньчжурскими купцами, прожил с ними несколько дней, и, во-первых, как видите, не съели, а во-вторых, выяснил, что они приходили торговать и что, в свою очередь, им надо... Все это пространство по Амуру не считается китайским, а границей Маньчжурии и Даурии служит Хинганский хребет. Причем местные жители очень обеспокоены тем, что русские медлят и вместо них могут прийти длиннозубые иностранцы. «И тогда – прощай, торговля!..»
– А с чего ты взял, что залив Нангмар – это лаперузовский Де-Кастри? – спросил Невельской.
Чихачев ухмыльнулся и полез в боковой карман, вытащил оттуда пакет, завернутый в истлевший носовой платок, из которого выпало засиженное мухами зеркальце в деревянной рамке. На рамке была вырезана надпись «1787 г. Лаперуз». Рамку вырвал из рук Бошняк, внимательно осмотрел и вернул:
– Нож был с тобой? Когда сделал?
– Я тебя заставлю прогуляться со мной в залив, и там увидишь еще высеченную надпись на скалах!
