Генри Мортон - От Рима до Сицилии. Прогулки по Южной Италии
Книга изобилует техническими терминами и не предназначена для широкого читателя. В ней делается упор на планы, диаграммы и применение электроники, первоначально разработанной для спутников. Но, несмотря на трудности в поисках города, я решил вернуться в долину и по возможности посмотреть, как там работают американцы.
От Кротона надо было проехать около восьмидесяти миль. Дорога отличная, но еще более пустынная, чем та, что идет на юг. Железное полотно, как и всегда, составляет ей компанию со стороны моря. Иногда шоссе и железная дорога делают поворот к материковой части, но потом снова сворачивают к морю и долгие мили бегут мимо пустых бухт и пляжей. Каждые несколько миль я проезжал по балочным мостам, перекинутым через реки. Города и деревни встречались крайне редко. Признаков жизни нигде не видно, за исключением маленьких железнодорожных станций, чей штат, даже тридцать лет назад, считал свою работу ссылкой. Не верится, что малярия здесь побеждена, хотя москитных сеток на окнах я не видел. Уничтожение москитов, на мой взгляд, возможно — главное чудо на юге Италии.
Пейзаж, который долгие годы осаждала малярия, кажется больным. Наверное, не скоро в этой части Калабрии поселятся фермеры. Я вспомнил еще об одном, некогда малярийном побережье. Это в Турции, к югу от Измира. Я не забыл, как квакали лягушки в болотах возле Эфеса и как старались люди, знавшие эти места, прийти домой до темноты.
Я снова увидел на холме Россано и поднялся в горы к Корильяно, где во время моего первого посещения фермер дал мне кусок манны. Затем спустился в долину Сибариса. Под выцветшим небом пульсировала жара. Урожай был давно уже собран, и долина покрылась желтым жнивьем. В Реджио мне посоветовали пойти на железнодорожную станцию и спросить americanos; но станция оказалась закрыта, а вокруг не было ни души. Наконец я подошел к каким-то бунгало из красного кирпича. На крыльце одного из них за столом сидела женщина. Она была поглощена своей работой и не услышала, как я отворил калитку и пошел по дорожке. Возле нее стояло несколько деревянных ящиков, наполненных черепками. Черепки она складывала один подле другого, словно фрагменты паззла. Женщина оказалась археологом из Голландии. Она работала вместе с командой из Пенсильванского университета, а их работа только что закончилась. Американцы уехали несколько дней назад, и — увы! — никто не смог показать мне, как работает прибор по измерению проводимости!
В бунгало имелась небольшая коллекция предметов, найденных в долине, в большинстве своем черепки — некоторые греческие, другие — более поздней эпохи. Они мало что значили, впрочем, эксперт, возможно, ими бы и заинтересовался. Будучи в настроении, которое романистка Роза Маколей назвала бы «упадочническим», я подумал об иронии времени: о том, что дорога к городу, чье имя является синонимом роскоши, должно быть, вымощена черепками кухонной посуды.
Археолог спросила, заметил ли я, когда был в музее Реджио-ди-Калабрии, бронзовую доску, найденную в 1965 году по соседству с Сибарисом, с надписью, сделанной на архаичном греческом языке. Ее надо было читать справа налево. Я и в самом деле обратил на нее внимание и сделал по этому поводу несколько записей в свой блокнот. Это был небольшой тонкий лист бронзы, с отверстиями в четырех углах. В этих местах гвозди крепили доску к стене. Запись рассказывает о подвигах атлета, названного звонким спартанским именем — Клеомброт. Доска была посвящена Афине в знак исполнения клятвы. Очевидно, он обещал богине это экс-вото, если она гарантирует ему победу в играх. К сожалению, Клеомброт не сообщил названия своего города.
— Почему вы спрашиваете, видел ли я эту доску? — поинтересовался я.
— Гм… дело в том, что это я ее нашла, — скромно ответила женщина. Единственный голос из долины, раздавшийся из Сибариса, расслышала эта очаровательная голландка, теперь так прилежно собирающая кухонные черепки. Мы поговорили о жизни и гибели Сибариса, она — с профессиональным энтузиазмом, я — с глубокой меланхолией. Был, однако, человек, предвидевший судьбу Сибариса. Его звали Амирид. Дельфийский оракул изрек, что слава и богатство города продлятся до тех пор, пока жители не будут уважать смертного больше, чем богов. Однажды хозяин побежал за рабом в храм Геры, где, впав в сильный гнев, избил его. Раб выбежал из храма и спрятался в могиле отца своего хозяина. Туда хозяин идти отказался: он слишком уважал память отца.
Прослышав об этом, Амирид занялся распродажей своего имущества и обратил все, что имел, в деньги. Затем эмигрировал в Пелопоннес. Он понял этот инцидент как знак приближающейся гибели Сибариса во исполнение пророчества Дельфийского оракула. Его друзья-сибариты смеялись над ним. В то время родилась популярная поговорка: «Амирид сошел с ума». Но, насколько мы знаем, Амирид был единственным человеком, спасшим свое имущество и намеренно уехавшим из обреченного города, в то время как Сибарис казался всем в расцвете своего благосостояния.
9Я снова направился к Реджио-ди-Калабрия, где оставил чемодан и несколько книг. Ночь провел в Кротоне. Гиссингу было бы интересно узнать, что сейчас здесь три отеля третьего класса и два — четвертого. Те, кто знаком с итальянскими гостиницами, могут их себе представить. Мой отель не был оборудован кондиционерами, и ванной комнаты при номере тоже не имелось, однако мне было вполне комфортно, и незваные гости мою постель не посетили.
Я пошел в собор. Там висели праздничные занавеси, красные и золотые. Я высидел долгую службу, смотрел на голубые облачка ладана, поднимавшиеся над алтарем. Пламя свечей сверкало на золотых сутанах. Невероятное ощущение: сидишь в соборе на площади, названной площадью Пифагора, и видишь дымок от ладана, поднимающегося к богине Гере, почитаемой здесь в качестве Мадонны-ди-Капо-Колонна. Нет необходимости иметь под рукой прибор для измерения проводимости, чтобы обнаружить Великую Грецию: нужно лишь пойти в церковь.
Я вернулся в отель, восхищаясь теми талантливыми путешественниками, кто, после торопливого осмотра чужой страны, способны решать проблемы, перед которыми встают в тупик эксперты. Я сидел в сумерках, глядя на жителей Кротона, проходивших под разноцветными электрическими гирляндами. Где-то в стороне привычно взорвалась праздничная ракета. Я подумал, что любой лектор из Лондонской школы экономики, видевший то, что увидел я, способен продолжительно, на ученом жаргоне, рассуждать о том, движется ли Южная Италия к «жизнеспособной» экономике. Я на это не способен.
Античное крестьянское общество вросло корнями в прекрасное, но неплодородное плоскогорье, и теперь я видел, как эту землю тащат в индустриальный век. Повыраставшие фабрики намереваются обеспечить пресловутую жизнеспособность; и все же как мало рабочих требуются даже большой фабрике. Такие гигантские концерны, как нефтеперегонный завод в Бари и сталелитейный в Таранто, относятся к другому разряду. Это и в самом деле «большой бизнес», и на европейский общий рынок они смотрят как на главного потребителя своей продукции.
