Александр Елисеев - Мусульманские паломники
Пройдя съ четверть версты по теченію ручейка, я подошелъ къ каменной громадѣ, подходившей съ сѣверо-востока и замыкавшей въ себѣ узкую горную уади. Какъ узкая трещина, въ стѣнѣ чернѣлось ущелье; его мрачныя, словно прорубленныя, скалы расходились, казалось, только внизу, чтобы образовать ложбинку для ручейка, да на верху, чтобы пропустить снопъ серебристыхъ лучей въ мрачную тѣснину.
Все ущелье было загромождено камнями, разбросанными въ хаотическомъ безпорядкѣ, и въ каменной стѣнѣ тѣснины, и на пути извивающагося змѣйкою ручейка. Когда я вступилъ въ эту горную трещину, когда охватили меня отовсюду каменныя стѣны въ свои холодныя объятія, — какъ-то грустно защемило сердце; мнѣ показалось, что я изъ вольнаго простора сіяющей пустыни попалъ въ темницу, изъ трепещущаго, пронизаннаго фантастическимъ свѣтомъ, воздуха — въ какую-то мрачную, давящую своею неподвижностью атмосферу. Настоящимъ входомъ въ Дантовъ адъ мнѣ казалось это дикое ущелье, которое Абдъ-Алла поэтически прозвалъ почему-то сердцемъ дьявола — кхольбы-эль-шайтанъ.
Гіена, почуявъ приближеніе человѣка, быстро начала удаляться; ея вой уже слышался все выше и выше и вмѣстѣ съ тѣмъ все дальше и дальше, такъ что два мои выстрѣла, пронесшіеся съ грохотомъ по ущелью и отдавшіеся по нѣскольку разъ въ горныхъ дебряхъ, служили скорѣе указаніемъ несносному животному, чѣмъ дѣйствительною угрозою. Послѣ выстрѣла совсѣмъ замолкъ марафилъ и саахръ — волшебникъ, испугавшійся не столько гнѣва пророка и заклинанія съ талисманами Абдъ-Алли, сколько выстрѣловъ берданки, которые дѣйствительно были очень эффектны въ мертвой тишинѣ ночи въ горномъ ущельѣ. Даже мрачный худхудъ, другъ афритовъ, до сихъ поръ, несмотря на всѣ проклятія и самыя ужасныя пожеланія арабовъ, продолжавшій сзывать духовъ пустыни, замолкъ послѣ двухъ выстрѣловъ, потрясшихъ всю окрестность. Простякъ Рашидъ, восхищенный эффектомъ берданки, все-таки утверждалъ, что, вѣроятно, сами африты попрятались по своимъ норамъ и ущельямъ, если они прогуливаясь вблизи, заслышавъ ружье москова, не испугавшагося ихъ близкаго присутствія.
Настоящимъ побѣдителемъ я вернулся въ нашъ лагерь.
— Аллахъ-арханкулъ, эффенди (Господь тебя помиловалъ господинъ)! Машаллахъ (да будетъ восхваленъ Богъ)! — встрѣтили меня при моемъ возвращеніи.
— Субхану-ву-талэ (Ему честь и слава)! — отвѣилъ я, стараясь попасть въ тонъ мусульманъ. Этотъ отвѣтъ до того пріятно поразилъ Абдъ-Аллу, что онъ пожелалъ мнѣ столько благополучій, что я не понялъ и десятой доли ихъ.
Было уже далеко за полночь, когда я воротился съ цѣлью поскорѣе лечь спать. Луна сіяла въ полномъ величіи на серебристой синевѣ неба, озаряя спавшую непробуднымъ сномъ пустыню; костры потухали по недостатку топлива; верблюды дремали сладко; только люди еще не могли успокоитбся. Долго еще продолжались толки и шопотъ и разговоры; много еще было прочтено молитвъ и стиховъ изъ корана, много душеспасительнихъ изреченій было произнесено для назиданія некрѣпкимъ въ вѣрѣ; много еще проклятій раздалось въ ночной тиши несчастнымъ афритамъ, худхуду и марафиламъ, которымъ, вѣроятно, пришлось бы разсыпаться въ прахъ, если-бы хотя одна сотая пожеланій, сыпавшихся на ихъ головы, могла бы исполниться… Мало-по-малу, однако, всѣ начали поуспокоиваться. Абдъ-Алла, пожелавъ мнѣ спокойной ночи, отправился въ свою палатку.
— Леилькумъ-саиди (пріятнаго сна)! — отвѣчалъ я ему по-арабски, подученный Букчіевымъ.
— Раббэна-таликъ-муселемъ-эффенди (Господь да сохранитъ, тебя, благородный господинъ)! — проговорилъ самымъ нѣжнымъ голосомъ старый шейхъ, уже опуская полотнища своего шатра.
Двое часовыхъ были оставлены на всякій случай Абдъ-Аллою; съ своей стороны, я поставилъ на первую очередь Рашида. Всѣ трое ночныхъ караульныхъ собрали со всѣхъ костровъ оставшійся горючій матеріалъ, зажгли огонекъ, осмотрѣли тщательно оружіе, и закуривъ свои длинныя трубки, которыхъ было много у хаджей, расположились коротать свою очередь до второй смѣны. Когда Ахмедъ и Юза улеглись, а Букчіевъ забрался подъ свой шатеръ, я обошелъ еще разъ весь караванъ, уже начинавшій укладываться, а потомъ и самъ собрался. отдохнуть послѣ треволненій ночи.
Какъ изваянные изъ камня, высились верблюды, лежавшіе неправильнымъ кругомъ около нашей стоянки; палатки и покрывала, натянутыя на ружья и, палки, разбросанныя въ безпорядкѣ корзины съ провизіею, занны и зимзимы (кожаные мѣшки съ водою), кое-гдѣ торчавшія ружья и пики, и кучка людей у небольшого востра — все это, залитое луннымъ сіяніемъ, представляло чудную картину, которой декораціями служила только блистающая пустыня, да блѣдно-голубое небо, подернутое серебристою, дымкою, сливающеюся съ горизонтомъ.
Какъ и въ прежнія ночи, проведенныя въ пустынѣ, я не хотѣлъ спать въ палаткѣ, а предпочелъ лечь подъ покровомъ голубого неба, вдыхая бальзамическій ночной воздухъ пустыни. Подложивъ толстое одѣяло въ углубленіе въ пескѣ, а свою походную сумку подъ голову, и прикрывшись простынею, я улегся рядомъ съ Ахмедомъ и Юзою, уже давно спавшими богатырскимъ сномъ въ ожиданіи своей очереди. Событія послѣднихъ дней прошли длинною вереницею въ моемъ воображеніи, невольно я перебиралъ ихъ по одиночкѣ, какъ бы стараясь запомнить хорошенько. Переходъ черезъ пустыню въ 40° жары, хорошій отдыхъ въ Акабѣ послѣ перенесенныхъ страданій въ глубинѣ Синайскаго полуострова и на берегахъ Краснаго моря, встрѣча съ паломниками и антропологическія наблюденія надъ арабами на пути — вотъ въ общемъ все, чѣмъ наполненъ былъ мой дневникъ за послѣднее время. Хотя я давно ожидалъ встрѣтить паломниковъ Мекки, и хотѣлъ, если возможно, провести съ ними нѣсколько часовъ, но все-таки я никогда и не думалъ, чтобы можно было такъ близко сойтись съ мусульманскими фанатиками — хаджами, и встрѣтить среди ихъ два такихъ различныхъ типа, какъ Абдъ-Алла и нашъ Букчіевъ.
Оба они отличались другъ отъ друга, какъ небо отъ земли, и оба вмѣстѣ съ тѣмъ они сходились между собою, если не по наружному, то по внутреннему содержанію. Ихъ разсказы для меня были полны такого захватывающаго интереса, что я едва успѣвалъ записывать ихъ въ свою дорожную книжку. Сцена, происшедшая съ суевѣрными паломниками при крикѣ худхуда и воѣ гіены, отчасти видѣнная мною въ Феранѣ и Буддра, скоро улетучилась въ моихъ воспоминаніяхъ, уступивъ мѣсто мысли о встрѣчѣ съ грозною эпидеміею, о которой я доселѣ зналъ только по наслышкѣ; она показалась мнѣ центромъ событій моихъ послѣднихъ дней, группировавшихся вокругъ нея, какъ группируются факты обыденной жизни около событія, составляющаго эру. Снова защемило и сжалось успокоившееся было сердце, какъ бы въ предчувствіи грозящаго несчастія; снова ничѣмъ инымъ какъ мыслью о ней — страшной гостьѣ — наполнилось все мое существованіе… Голова, уставшая уже мыслить логично, стала создавать грозные образы, страшныя видѣнія… Мнѣ казалось тогда, что я увидѣлъ воочію ужасную гостью, бичъ человѣчества, который съ этимъ караваномъ идетъ въ Египетъ, чтобы оттуда пробраться въ Европу. Грозный призракъ неумолимаго врага всталъ во всемъ всеоружіи своего потрясающаго облика, своей безпощадной жестокости въ моемъ воображеніи и заставилъ померкнуть другіе образы, другія представленія… Порою, сквозь сонъ, мелькала мысль о томъ, что я долженъ остановить этотъ караванъ, несущій смерть въ благословенную Нильскую долину; порою казалось мнѣ, что я и самъ служу сосудомъ, въ которомъ азіатская гостья пойдетъ далѣе въ глубь тѣхъ земель, куда она не могла бы проникнуть иначе. Какъ тяжелый кошмаръ, давили меня эти неотвязныя мысли и не давали забыться мозгу, и безъ того усталому отъ впечатлѣній минувшихъ дней… Не много, вѣроятно, я спалъ въ эту ночь, потому что работа мысли не давала покоя; отдыхало тѣло, но не покоился умъ; что-то душило мою грудь, что-то заставляло трепетать и замирать сердце, что-то непонятное наполняло все мое существованіе…
