Александр Елисеев - Мусульманские паломники
Зато ночь была обворожительно хороша. Изъ-подъ темной зубчатой линіи горъ, идущихъ къ Петрѣ, показался серебристый мѣсяцъ; онъ тихо выплылъ изъ-за каменныхъ громадъ, и, какъ лучезарный шаръ, покатился по небу. Поблѣднѣло темно-голубое небо, легкій серебристый свѣтъ пробѣжалъ по его темной лазури, какъ-то короче и блѣднѣе стали трепещущіе лучи звѣздъ, словно померкая, сбѣжали со свода серебристыя звѣздочки и утонули гдѣ-то въ безконечной глубинѣ надзвѣзднаго эѳира, какъ лучезарная царица, тихо плыла по небу луна и своею золотистою ризою наполнила колеблющійся воздухъ… Воздухъ затрепеталъ, утопая въ легкомъ сіяніи, пронизывающемъ каждый атомъ его; въ немъ утонули и всѣ тѣни, и горизонтъ, и вдали синѣющая полоса моря, и темныя громады аравійскихъ горъ, и мертвая блѣдная пустыня… Но затѣмъ ожило и небо, и земля, ожила пустыня, облитая фосфорическимъ свѣтомъ луны. Въ свѣтозарной дымкѣ, окутавшей весь горизонтъ, возстали какія-то неясныя очертанія, какъ бы отраженія пустыни, какъ бы другіе горизонты, за которыми начиналось уже настоящее царство полумрака и тѣней.
Все было хорошо и прекрасно вокругъ. Одинъ темный худхудь, да проклятая гіена все продолжали стонать въ грозной дебри горнаго ущелья, которое выходило близко въ становищу, выпуская изъ своей каменной груди нашъ ж у рчащій ручеекъ съ кристальною водою. Страшныя заклятія, которыми можно вогнать дьявола въ камень и поворотить землю, и священные талисманы, обладающіе могучею силою, не могли испугать ни совы, ни гіены, вѣроятно, и не помышлявшихъ объ ужасныхъ орудіяхъ, направленныхъ на ихъ головы благочестивыми хаджами.
Долго я стоялъ погруженный въ раздумье, забывъ даже о томъ, что полчаса тому назадъ собрался было пойти въ своимъ паціентамъ, казавшимся издалека настоящими бѣлыми пятнами, особенно выдѣлявшимися изъ слегка озаренной луною мрачной массы каравана. Легкій стонъ одного изъ несчастныхъ прервалъ мои размышленія и направилъ мои мысли опять къ нему. Несчастный просилъ пить, а взявшіеся сидѣть около больного арабы, испугавшись крива худдуда и марафила, бѣжали со своего поста и столпились въ кучу вокругъ Абдъ-Алли, какъ бы ища защиты подъ сѣнію сѣдовласаго шейха. Послѣ глотка теплой воды съ виномъ и перемѣны теплыхъ компрессовъ моему паціенту стало лучше, и онъ опять погрузился въ то полузабытье, изъ котораго легко перейти въ иной міръ, не просыпаясь, но изъ котораго вывести его едва ли было возможно при самыхъ даже утонченныхъ терапевтическихъ пріемахъ. Безоружный, какъ врачъ, безсильный вполнѣ, я могъ быть только нѣмымъ свидѣтелемъ и пассивнымъ участникомъ сцены, разъигрывавшейся на моихъ главахъ. Передо мною уже умеръ одинъ несчастный, два другихъ умирали тою же ужасною, къ несчастью, медленной смертью. Страшно было смотрѣть на эти осунувшіяся, пріостренныя черты лица, на эту характерную его синеву, на эти зловѣщія круги подъ глазами, синія губы и потухшіе глава, и ужасную худобу всѣхъ, какъ бы высыхающихъ членовъ, что такъ характерно для холеры — этой ужасной болѣзни, которая лишаетъ организмъ его дѣятельной подвижной силы — всѣхъ его соковъ. Страшно было смотрѣть, но еще страшнѣй было представлять что помочь уже ничѣмъ нельзя, когда смерть носится уже надъ нашими живыми мертвецами, рѣетъ, быть можетъ, и надъ нашими головами, готовая выхватить облюбленную жертву… Въ эту чудную ночь, казалось, должна быть далеко всякая мысль о смерти, но условія были такъ исключительны, что мнѣ, по крайней мѣрѣ, ни о чемъ другомъ и не думалось, какъ только о смерти и болѣзни. Грозный призракъ страшной эпидеміи носился, какъ живой, передъ моимъ воображеніемъ и подавлялъ всѣ другіе образы и представленія своею ужасною реальностью, которой прообразомъ мнѣ являлся изможденный трупъ, только что похищенной холерою, жертвы.
А ночь была по прежнему упоительно хороша, и воздухъ благоухающій такъ и трепеталъ въ лунномъ сіяніи, такъ переливались его живительныя струи, наполняя грудь жизнью и радостью существованія… Зачѣмъ же эта ужасная встрѣча, думалось мнѣ, зачѣмъ смерть является тамъ, гдѣ все должно говорить о жизни?.. Зачѣмъ такіе ужасающіе контрасты?
Вой гіены между тѣмъ сталъ видимо приближаться; онъ слышался уже вблизи отъ нашихъ верблюдовъ. Рашидъ сперва хотѣлъ отогнать несносное животное, но потомъ, какъ ужаленный змѣею, вѣроятно, вспомнивъ, что это не гіена, а саахръ или марафилъ, вернулся назадъ и прижался ближе къ толпѣ трепещущихъ арабовъ. Видя смущеніе своего беззавѣтнаго храбреца и желая хотя немного успокоить волненіе суевѣрной толпы, я рѣшился прогнать ночного хищника, вой котораго началъ разстраивать въ эту ночь даже мои крѣпкіе нервы. Но едва я, взявъ свою берданку, направился черезъ шатры хаджей и верблюдовъ, лежавшихъ со связанными ногами и пережевывавшихъ жвачку, какъ Абдъ-Алла остановилъ меня словами предостереженія.
— Куда ты благородный хакимъ-московъ? Вѣдь ты идешь на вѣрную смерть, потому что это не звѣрь, а саахръ, — клянусь Богомъ! Останься у костра твоихъ друзей и у хеджаба Абдъ-Алли; сюда не подойдетъ трижды проклятый, потому что онъ побоится гнѣва пророка. Бойся, чтобы его айетель-хассидъ (злой глазъ) не увидѣлъ тебя вдали отъ святого покрова Магомета; онъ пронзитъ твое сердце, прожжетъ твой мозгъ и попалитъ твои внутренности. Не ходи, храбрый московъ. Послушайся Абдъ-Алли. Твое ружье не можетъ убить марафила — да проклянетъ Господь врага человѣка!
Предоставивъ Букчіеву разубѣждать старика шейха и рѣшившись хотя немного успокоить переполошившійся караванъ, я былъ твердъ въ своемъ намѣреніи и быстро пробирался между верблюдами, пережевывавшими колючій бурьянъ, обильно росшій у нихъ подъ ногами, и направился въ горамъ, откуда слышался еще вой гіены, и по временамъ — горной совы.
Я подошелъ въ ручейку; тихо журча, онъ катился по своему песчаному ложу, блистая серебряными и жемчужными струйками, слегка змѣившимися отъ камней, загромождавшими путь. Такъ и хотѣлось зачерпнуть этихъ перловъ и алмазовъ, сверкавшихъ подъ ногами на подобіе баснословной розсыпи, такъ и хотѣлось умыться этою серебристою влагою, чтобы „заблистать красотою подобно гуріямъ Магометова рая, умывающимся серебристою водою райскихъ фонтановъ“. Кругомъ было такъ торжественно и спокойно, что если-бы не вой гіены, раздававшійся за скалою, какъ надгробный вопль надъ мертвецомъ, лежавшимъ непогребеннымъ въ караванѣ, то можно было бы вспомнить одну изъ тѣхъ безмолвныхъ лунныхъ ночей, которыя описываетъ волшебными красками „Тысяча и одна ночь“.
Пройдя съ четверть версты по теченію ручейка, я подошелъ къ каменной громадѣ, подходившей съ сѣверо-востока и замыкавшей въ себѣ узкую горную уади. Какъ узкая трещина, въ стѣнѣ чернѣлось ущелье; его мрачныя, словно прорубленныя, скалы расходились, казалось, только внизу, чтобы образовать ложбинку для ручейка, да на верху, чтобы пропустить снопъ серебристыхъ лучей въ мрачную тѣснину.
