Рувим Фраерман - Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца
Все офицеры «Дианы» и «Зотика» на военном совете согласились с тем, что как это ни печально, но другого выхода нет.
Такатаи-Кахи, оказавшегося не только хорошим штурманом, но и человеком богатым, владевшим многими судами и хорошо известным в Японии, Рикорд решил взять с собой, дабы потом использовать его в сношениях с японцами.
Жену же Такатаи-Кахи, одарив алым сукном и серебряной чашей, Рикорд отпустил на берег, оказав ей все признаки уважения.
Прощанье японца со своей женою было очень спокойным я показалось странным для русских людей. Японцы лишь поклонились друг другу, и муж не поцеловал жены, хотя мог полагать, что расстается с нею навеки. И жена не заплакала.
Затем Такатаи-Кахи, проводив взором шлюпку, увозившую его жену на берег, обратился к Рикорду. В голосе его не было заметно даже простого волнения.
— Хорошо, я поеду с тобою, капитан русского императорского корабля, — сказал он. — Я только прошу, чтобы ты не отдалял меня от себя и впредь, чтобы и впредь мы жили в одной каюте.
На это Рикорд ответил полным согласием.
Рикорду пришлось взять с собою не одного Такатаи-Кахи: несколько его матросов, проявив рабскую привязанность к своему хозяину, пожелали итти вместе с ним. Рикорд взял с собою и этих матросов. Остальных он угостил и, одарив подарками, отпустил.
Через два дня «Диана» и «Зотик» снялись с якорей и, подняв паруса, вышли из Кунаширской бухты.
А на земляном валу полосатой крепости стоял маленький Отахи-Коски и зорко смотрел на освещенные солнцем русские корабли, на их паруса, шевелившиеся от ветра.
Он знал, лукавый человек, что орел, потерявший птенцов, не улетает навеки. Пройдет зима, стихнут противные ветры, и русские корабли снова будут здесь. Знали об этом и в Мате-мае и Эддо, хотя и не видели парусов «Дианы».
Узнали об этом и русские пленники.
Глава двадцать вторая
ВЕСТИ ДОБРЫЕ И НЕДОБРЫЕ
В те дни, когда «Диана» находилась у берегов Кунашира, жизнь русских узников шла своим чередом.
Буньиос Аррао-Тодзимано-ками уже покинул Матсмай и удалился ко двору. С ним уехал секретарем и молодой Теске, обещавший писать русским об их деле из столицы. Но писем от него скоро ждать не приходилось: до Эддо было двадцать пять дней пути.
Новый губернатор Ога-Саваро-Исено-ками был добр к пленникам, потому что в эти самые дни русские суда стояли в Кунаширской бухте, наведя пушки на крепость.
Однажды он даже прислал в оксио для узников изысканнейший обед на восемь персон со своей собственной кухни.
Вскоре о приходе русских судов узнали и пленники.
Головнина вместе с Муром неожиданно вызвали в губернаторский замок, и там один из гимнияг - старик-губернатор был болен — показал им два письма и просил прочесть их вслух.
То были письма, посланные Рикордом с Леонзаймо на берег. Василий Михайлович сразу узнал руку своего друга, и сердце его дрогнуло от радости.
Одно письмо было к начальнику острова Кунашир. В нем Рикорд писал, что, по воле Российского государства, он привез спасшихся у российских берегов японцев. Одновременно Рикорд уведомлял страбиагу, что пришел на том самом корабле, с которого японцы вероломным образом задержали в прошлом году капитана, двух офицеров и четырех матросов. Об их судьбе капитан русского императорского судна просит сообщить и спрашивает, может ли Отахи-Коски освободить пленников своею властью. Притом Рикорд заверяет Отахи-Коски в миролюбивых отношениях российского императора к Японии.
Второе письмо Рикорда было к самому Головнину. В письме этом он говорил, что с надеждой, но и великим страхом ожидает ответа на свое письмо к кунаширскому страбиагу и просит Василия Михайловича сообщить, жив ли он сам и его товарищи по несчастью.
«Буде японцы не дозволят тебе, любезный друг и начальник, Василий Михайлович, ответить мне, — писал Рикорд, — то постарайся возвратить мне сие письмо, надорвав оное на тон строке, в коей находится слово «жив».
Оба письма были помечены 28-м днем августа 1812 года-
В этот же самый день на другом краю света, между Москвой-рекой и деревней Утицею, русские солдаты хоронили убитых и подбирали раненых на поле Бородянского сражения.
Как ни велики земные просторы, но вести и тогда проносились над ними быстрее, чем это может предположить человек. Скакали кибитки по трактам, двигались на верблюдах китайские купцы из Кяхты в Сибирь и обратно, плавали джонки по Японскому морю, и голландские шкиперы заходили в Нагасаки для разных дел. О том, что Наполеон перешел Неман, что французы идут по России, слышали уже и в Эддо.
Только узники не знали, что делалось в их отечестве, как и сам Рикорд, который давно уже находился в пустынном море.
Сколько Василии Михайлович ни упрашивал японцев, чтобы ему разрешили написать Рикорду хоть одно слово: «жив», но гимнияги не соглашались на это.
А через некоторое время из Эддо были получены вести, еще сильнее огорчившие пленников: Теске в своих письмах, которые он посылал иногда с оказией Василию Михайловичу» сообщал, что дела русских в столице идут неважно.
В эти же дни Головнин узнал, что Леонзаймо и японцы, которых Рикорд привез с собою, из Охотска, заявили, будто Россия готовится к войне с Японией и что миролюбивые поступки русских лишь обман, направленный к тому, чтобы выручить из плена своих моряков. Леонзаймо оказался вовсе не матсмайским купцом я даже не Леонзаймо, а Городзио, и служил он раньше надсмотрщиком на рыбных промыслах на Итурупе.
Новые тучи собирались над головою пленников. И казалось порою, что ни друзья, столь верные, как Рикорд, ни даже пушки «Дианы» не смогут спасти их.
В этом году на островах снег выпал рано. Все побелело вокруг оксио, и только на далеких горах чернели леса, с которых жестокий ветер постоянно сдувал снежный покров.
Прошел декабрь. В оксио стало очень холодно. Даже угли, беспрерывно тлевшие в ямах, больше не грели. Часто, сидя у такой ямы, закутанный в японский халат, Головнин предавался печальным мыслям, уносясь далеко от своей темной и холодной тюрьмы.
Ему вспоминались то Петербург с его дворцами, на узорных решетках которых блестел причудливый седой иней; то-Москва с особняком дядюшки Максима, с конюшнями при нем и голубятней, Иверская, старый Кремль, кровли бесчисленных домов и купола Василия Блаженного, на которых лежал пухлый снег. То вставала перед ним широкая зимняя дорога от Москвы, по которой в эту морозную пору так лихо мчатся кибитки, скрипуче поют полозья бесконечных обозов с хлебом, солью, битыми тушами, пенькой. Он вспомнил даже ворону на ветке придорожной рукастой березы, той самой, возле которой когда-то прощался он с няней...
