Николай Максимов - Поиски счастья
Внезапно лицо хирурга стало совсем белым. Он заметил, что на лице больного все еще лежит кусок ваты, пропитанный хлороформом…
Иван Лукьянович поспешно убрал с лица старика маску.
— Как сердце? — тревожно спросил он Дину.
— Бьется, но слабо, Ваня, — глаза молодой женщины испуганно расширились.
Тем временем Иван Лукьянович продолжал операцию. Дина стояла рядом, выполняя отрывистые приказания мужа. Временами она испытывала приступы головокружения. Тогда старалась смотреть куда-нибудь в сторону.
Кочнев очень осторожно добирался уже до отростка слепой кишки.
Операция тянулась около часа. Кочневу она казалась бесконечной. Каждый раз, когда он разгибался, в спине ощущалась жестокая боль. На лбу выступил пот, хотя в комнатке было свежо. Мешала дышать марлевая повязка, сильный запах спирта и хлороформа пьянил. Иногда в глазах появлялись вереницы разноцветных кругов. Иван Лукьянович на секунду прерывал операцию…
В полости все время скапливалась кровь: зажимы действовали плохо и были неумело использованы. Дина торопила мужа, опасаясь, что старик умрет от потери крови.
Но вот наконец в тарелке на подоконнике появился вырезанный аппендикс!
Чукчи снова замелькали за окном, рассматривая «выброшенную болезнь».
Кочнев начал зашивать разрез, все чаще спрашивая:
— Сердце? Как сердце, Дина?
Сердце билось очень слабо. Видно, старик слишком много надышался хлороформа. Даже Дина вое чаще зевала, в конце концов ей стало нехорошо и она выбежала из комнаты. Иван Лукьянович тоже почувствовал себя странно слабеющим.
Никаких лекарств для возбуждения сердечной деятельности у Кочнева не было. Закончив операцию, он настежь открыл окно и дверь. В комнате сразу стало холодно: был конец октября.
Затем, в полном изнеможении, Иван Лукьянович опустился на кровать, покрытую белой простыней.
Лишь теперь он с удивлением заметил, что левое ухо больного сильно повреждено, а череп над ним почти оголен. «Как это я раньше не видел?» — устало подумал Кочнев, вспомнив рассказ Элетегина о схватке его отца с разъяренным раненым медведем.
Бледная, как лежащий на столе больной, вошла Дина.
— Что ты делаешь, Ваня? Простудится же он!.. — Она тревожно посмотрела на больного. — Встань, Ванечка. — Стянув с постели одеяло, она поспешно прикрыла им старика.
Иван Лукьянович снова стал проверять пульс.
— Надо бы перенести на постель, — сказал он.
Они вдвоем переложили старика на Динину постель.
* * *Больной очнулся лишь к утру, и первое, что он увидел, — два улыбающихся счастливых лица, склоненных над ним.
Старик оказался на редкость крепким. Через десять дней он сам ушел в свою ярангу. А еще через две недели уехал с товарами купца в тундру.
Шаман не показывался из яранги.
Чукчи говорили между собой:
— Две руки дней, однако, не спал таньг.
— Живому человеку в живот влез, выбросил болезнь.
— Это так. Все видели.
— Старик говорит: «Спал я. Совсем не больно, однако».
— Какомэй! Шаман, что ли?
— Разве шаман может так?
— Как научился?
— Большим умом, видно, владеет!
— Никакой платы не взял…
— Он поступает, как настоящий человек.
— Лучше Ван-Лукьяна слушать, чем шамана. Шаман оказал — умрет, таньг здоровым сделал. Какомэй! Вот так здорово! — смеялись мужчины.
— Тумта-тум, — ласково отозвалась о Кочневе жена старика.
Был вечер. Чукчи беседовали в пологе Элетегина, а Иван Лукьянович, склонившись над столом в своей комнатке, думал о том, как ему найти верные пути-дороги к сердцу чукчей, как укрепить их доверие к нему. Задание, полученное им от организации, требовало немедленных действий, упорной работы.
Глава 34
ХОЗЯИН ТУНДРЫ
Начало апреля. День ясный, морозный. Небо высокое, чистое. Трудно сказать, где кончается тундра и начинается небо.
Снег тверд: ветры отменно зализали его, наделали заструг. Ни былинки, ни веточки.
Вечереет. Нежные краски заката гаснут, блекнут алые вершины далеких сопок, горизонт голубеет все больше.
Тундра спокойна. Не верится, что еще накануне она выла, бурлила, слепая и страшная. Как хороша она после непогоды! Мороз приятно щекочет ноздри, бодрит. Воздух прозрачен, дышится легко. Забыты невзгоды и лишения минувших дней. Вот только бы еще покурить Кутыкаю! Но табака нет. Правда, не первый день нечего курить пастухам, но в другое время и думать-то о куреве некогда: пурга валит с ног, слепит, захватывает дыхание… А сейчас очень хочется закурить Кутыкаю! Но где возьмешь? И как назло так медленно меркнет день.
Гырголь приказал пригнать к вечеру в стойбище две Упряжки оленей. Как только взойдет луна, Кутыкай с Гырголем отправятся по кочевьям собирать пушнину, чтобы отвезти ее Джону-американу. Уж там-то Кутыкай покурит! Надо только хорошенько запрятать те две лисьи шкурки, про которые не знает Гырголь.
В напряжении Кутыкай хмурит лоб, с досадой думает о том, как долог этот нудный день, бесконечный, как сама жизнь.
В стойбище все заняты работой: женщины спешат закончить заказы Гырголя — шьют меховую одежду и обувь. Гырголь увезет ее Джонсону, а тот отправит аляскинским золотоискателям. Шьют все: жены пастухов, девочки-подростки, жены Омрыквута, Гырголя, Ляса.
Дети, не отходя от матерей, хнычут, просят есть. Матери шикают на них: до еды ли, когда не окончена еще работа, а скоро вечер!
Ляс шаманит в своей яранге, просит у духов удачи Гырголю. Омрыквут, Гырголь и еще двое стариков молча сидят вокруг.
Кутыкай ничего этого не видит. Но он знает, что так бывает всегда перед отъездом Гырголя.
Пастух Кеутегин идет к Кутыкаю. Ему тоже тридцать лет. Они вместе выросли в этом стойбище, в один год женились, пасут одно стадо, у них обоих по трое детей и почти равное число личных оленей. Оба они одинаково одеты, черноволосы, смуглы, у обоих приморожены щеки, ни у одного из них нет табака.
— Этки, — вздыхает Кеутегин, и Кутыкай знает, что именно плохо: плохо, что нечего закурить.
— Ты счастливый, — продолжает пастух. — С Гырголем на берег едешь.
Усы Кутыкая растягиваются в улыбке: он и впрямь считает себя счастливым. Ведь другим нужно еще ждать их возвращения, а он, Кутыкай, тогда уже будет курить.
Кеутегин озирается по сторонам, как будто в тундре их может кто-нибудь подслушать. Он подходит совсем близко, и лишь тут становится заметно, что он немного выше Кутыкая и в глазах его больше беспокойства.
— Конечно, в это верится с трудом, что торгующие люди столько дают табаку и чаю за песцовую шкуру. Однако ты, верно, знаешь правду?
