Рувим Фраерман - Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца
Наоборот, буньиосу приказано было поступить с русскими судами по прежнему повелению, то-есть постараться причинить им всякий вред, и если удастся, то суда захватить и сжечь, а людей взять в плен. На остров же Кунашир был послан большой отряд войск, артиллерия и снаряды и велено укрепить и усилить оборону прочих приморских мест» где можно было ожидать появления русских судов.
Это известие заставило Василия Михайловича сильно задуматься. Что могло означать такое поведение японского правительства? Может быть, в Эддо знают больше, чем буньиос Аррао-Тодзимано-ками, если рискуют враждовать со столь сильной державой, как Россия, из-за семи пленников и готовы даже на военные действия? Какие вести привозят им из Европы в Нагасаки голландские купцы? Может статься, Хвостов, о котором японцы так много толкуют, тут совсем ни при чем? А может быть, и впрямь государь велит прислать сильную эскадру с Балтийского моря?
Думая так, Василий Михайлович не знал, что к этому времени огромные армии Наполеона были уже стянуты к Неману» что вся Европа говорила о близкой войне с Россией и что великая гроза собиралась над отечеством. Да и как могли это знать они, сидящие в японской тюрьме на далеком острове Матсмае?!
Одновременно пленникам стало известно, со слов тех же переводчиков, что вместо Аррао-Тодзимано-ками через два месяца в Матсмай приедет новый губернатор и вместе с ним прибудут и японские ученые специально для того, чтобы заниматься с русскими науками и познакомиться с содержанием их книг, оставленных после ухода «Дианы». Все это еще раз подтверждало, что ни малейшей надежды на освобождение пленников нет. Бежать! — вот единственный выход.
Для бегства из тюрьмы как будто не было больших преград. Единственным и весьма серьезным препятствием являлось изменническое поведение Мура, который теперь даже перестал называть себя русским, что ранее не уставал подчеркивать. Будучи сыном австрийского немца, женатого на русской, он даже стал уверять японцев, что родители его живут за границей, меж тем как у них была булочная в Петербурге, что было хорошо известно Василию Михайловичу.
Наконец Алексей тайно сообщил узникам, что Мур решил поступить на японскую службу переводчиком европейских языков и приглашал Алексея последовать его примеру. Узнав об этом, Василий Михайлович воскликнул с горечью и отвращением:
— Вот человек, не имеющий родины! А посему раб, достойный своей участи.
Приходилось теперь остерегаться не только тюремщиков, но и зорко следить за Муром, который, делаясь все подозрительней, с мрачной настойчивостью сам неотрывно наблюдал за пленниками с явным намерением расстроить их побег.
Оставалось ждать подходящего случая. А пока пленники тайно, с большой осторожностью, запасались пищей, сушили рисовую кашу над углями и ссыпали и мешочки, которые постоянно таскали с собой.
Гуляя за городом, Шкаев нашел огниво и старательно припрятал его, добавив к нему несколько кремней, похищенных у тюремной стражи. Лоскут старой рубахи, якобы случайно оброненной Василием Михайловичем в огонь и истлевшей, послужил пленникам трутом. Найденное во дворе заржавленное долото Василий Михайлович также припрятал, как величайшую драгоценность: из него можно было сделать наконечник для копья. В качестве оружия должен был послужить и заступ, которым Макаров, увидев во дворе, до поры до времени засунул под крыльцо.
Хлебников из кусочков тонкой меди, сорванной со стены дома, и двух иголок, тайно взятых у конвойных, смастерил компас, намагнитив иголки трением о камень.
Между тем прогулки пленников продолжались. Однажды, гуляя по берегу, они заметили две небольшие лодки, вытащенные на сушу. В это время вдали проходила большая лодка под парусом. Василий Михайлович подал тайный знак товарищам, которые тотчас же окружили его.
— Мы можем сейчас отбиться от японцев, — сказал он тихо Хлебникову, — спустить малые лодки на воду, догнать большую и овладеть ею.
— А есть ли весла при лодках? — отозвался Хлебников. Это было неизвестно. И пока они старались выяснить, большая лодка ушла.
Между тем Мур, издали наблюдавший за ними, видимо, догадался об из замыслах и стал просить конвойных прекратить прогулку, говоря, что у него болят ноги. Опечаленные пленники возвратились домой.
Вечером Алексей передал Василию Михайловичу, что Мур подговаривал его сообщить японцам о намерении русских уйти, угрожая, что в противном случае он сделает это сам. При этом Алексей сказал:
— Капитана, ты решила уйти? Если пойдешь, не оставляй меня. Я тоже хочу с тобой.
Однако ни Василий Михайлович, ни матросы не решились на этот раз довериться Алексею. Головнин сказал ему:
— Пока никто из нас не собирается уходить. Да скажи и Муру, что мы ждем приезда нового губернатора и надеемся освободиться мирным путем.
На это Мур ответил тоже через Алексея:
— Они как хотят, а моя судьба решена: я останусь в Японии.
Со смешанным чувством презрения и удивления глядел Василий Михайлович на этого человека, который рядом с ним когда-то стоял на палубе «Дианы». Ужели страх быть убитым японцами мог так потрясти его душу?
— Федор Федорович, — сказал он Муру, — честь отечества и верность ему измеряется не окладом жалованья, получаемым нами от государства. Наступает час — и приходят иные испытания, в коих познается истинная цена человека.
Мур ничего не ответил. Но во взгляде его Василию Михайловичу почудилось выражение не то тоски, не то испуга. После этого он перестал соглядатайствовать.
Глава семнадцатая
БЕГЛЕЦЫ В ГОРАХ МАТСМАЯ
Цвели многочисленные матсмайские сады, делая землю молодой, радостной и прекрасной. За городом по зеленому травяному ковру горели солнечной россыпью желтые одуванчики — совсем как где-нибудь в Рязанской губернии. В цветах яблонь и вишен дружно, по-весеннему гудели пчелы — тоже совсем как в России.
Апрель уже кончался, когда пленники, наконец, назначили день для побега. Накануне Василий Михайлович целую ночь не спал. Где-то недалеко на заре пела какая-то птичка, голосом своим напоминая Головнину пение соловья в гульёнковском парке, будя воспоминания о далеком, невозвратном детстве и о родной земле, которая сейчас казалась столь же далекой, как детство. То был японский соловей — угуису. Он был немного меньше русского и такой же серенький, но пение у него было беднее и проще, без чудесных переходов и колен русского соловья. Все же слушать его было приятно.
Василий Михайлович не мог дождаться часа побега. Утром от имени пленников он попросил начальника стражи показать им японский храм, который отстраивался после пожара на кладбище. Эта прогулка позволила ему высмотреть и заметить все нужные для побега тропинки. С прогулки узники вернулись в тюрьму лишь под вечер и, притворившись сильно уставшими, легли отдохнуть, чтобы усыпить бдительность стражи и Мура. Но никто из них, конечно, отдыхать и не думал. Всех тревожила мысль: удастся ли побег? Придет ли свобода или снова тюрьма, на этот раз еще худшая, с побоями, с пытками и, может быть, навеки? А может статься, что суждена им безвестная смерть на чужбине.
