Григорий Федосеев - В тисках Джугдыра
– Ты что же, Улукиткан, чай пить не хочешь? – спросил я.
– Эко не видишь, место тут худое! – крикнул он мне, скрываясь за перелеском.
«Что тут худого?» – подумал я и стал осматривать лиственницу. Это было старое дерево, толстое, сучковатое, но без каких-либо подозрительных примет. Рядом с ним было сухо, и это место, несомненно, могло послужить нам хорошим приютом. Только на краю леса я увидел несколько полусгнивших пней и обломок дерева, вероятно от долбленой лодки, да остатки костра, уже наполовину покрытого мхом. Видимо, когда-то давно-давно сюда на марь заходили лесные кочевники. Но и в этом я не мог предположить каких-либо дурных примет.
Улукиткан остановил караван сразу за перелеском. Когда я пришел туда, он уже развьючивал оленей.
– Напрасно ушел от лиственницы, лужайка там сухая, без кочек. Чего испугался?
Он вскинул на меня печальные глаза и медленно раскрыл сухие губы.
– Слушай: тому надо бояться, кто плохо видит, а я смотрел шибко хорошо. Там покойник есть. Как ты не заметил? Старики раньше говорили: плохо делать огонь около могилы, стучать топором, топтать землю ногами, нехорошо напоминать умершему о земных делах. Понимаешь?
– Да ведь я, Улукиткан, просмотрел все там, даже признаков могилы нет. Откуда ты это взял?
– Эко смотрел! Слепой, пока не пощупает рукой и не попробует языком, не скажет, что кушает, так и ты, – упрекнул он меня. – Ладно, чай пьем, потом смотреть пойдем…
Я верил в необычайную наблюдательность и прозорливость старика, но на этот раз усомнился. Вместе с тем мне очень хотелось, чтобы Улукиткан оказался прав и сейчас.
Пока он развьючивал оленей и отпускал их на корм, я притащил дров. Вспыхнул костер. Зашумел чайник. Старика не покидало грустное настроение. Заметно уменьшилась его подвижность.
– Как твои глаза? – спросил я осторожно.
– Мало-мало стало лучше, однако, совсем хорошо не будет… Стар я. Скала вон какая крепкая, а время ломает и ее.
– Вечером сделаем примочку. Может быть, глаза у тебя устали и нужен продолжительный отдых. Давай задержимся на Чайдахе дня на два-три, пока совсем не выздоровеешь.
– Что ты, торопиться надо… – решительно возразил он.
Мы закусили медвежьим мясом, напились чаю. Олени разбрелись по кочковатой мари в поисках зеленого черноголовника. Солнце косыми лучами грело тайгу.
– Пойдем смотреть, кто умер, да надо ехать, до ночевки еще далеко, – сказал Улукиткан.
У лиственницы старик остановился, потоптался, посмотрел вокруг и подошел к кострищу. Оживившись, забегали его глаза, чуть слышно зашептали что-то губы, в напряженном раздумье сморщился лоб.
– Люди, которые тут были, шли куда-то дальше, да болезнь надолго задержала их, – сказал он спокойным голосом. – Видишь, какой большой очаг остался, много сгорело в нем дров.
– Почему ты думаешь, что людей здесь задержала именно болезнь? Разве они не могли выбрать это место для длительного отдыха?
– Нет. Ворон далеко летает, однако, селится там, где корм есть. Посмотри, кругом ягеля совсем нет, чем будет тут кормиться олень?
– А разве черноголовник плохой корм?
– Его олень ест только весной, пока он сочный, но все равно оленю каждый день нужен ягель. Да и эвенку тут делать нечего, место плохое: стланик, чаща, россыпь. В такой тайге зверь не держится. Только шибко больной люди могли жить тут, ведь река Чайдах рядом, а там и мясо можно добыть и ягель есть. Теперь понимаешь?
Старик осторожно, как бы боясь нарушить чей-то покой, подошел к пням. Его сухое старческое лицо стало снова сосредоточенным.
– Однако, я ошибся, тут было два покойника, наверное, отец с ребенком, мальчик или девочка – теперь не узнать, много лет прошло. Они умерли одно время, может быть, от одной болезни, а похоронила их женщина маленького роста, – тихо рассуждал старик сам с собой.
Я стоял, с недоумением глядя то на старика, то на пни: пни как пни, самые обыкновенные, какие встречаются всюду в тайге, без надписей и без условных меток.
– Как ты смотрел и не видел? Плохо, когда не понимаешь, что видят глаза, – сказал старик, успев заметить мои сомнения. – Тогда слушай, хорошо слушай… Видишь, четыре пня стоят попарно, как ножки кровати, это лабаз был сделан для покойника. Деревья, срубила маленькая женщина, смотри, какие низкие пни.
– Их мог срубить и невысокий мужчина…
Улукиткан рассмеялся тихим, беззвучным смехом.
– Видишь, как дерево рублено: топор кругом ствола ходил. Так рубит только женщина. Мужчина рубит с двух сторон.
Приглядевшись к пням, я заметил, что деревья действительно были срублены как-то не по-мужски, не твердой рукой, отчетливо видны на пнях и вмятины от сгнивших перекладин лабаза.
Улукиткан продолжал рассказывать:
– По длине лабаза разве не понимаешь, что большой люди тут лежал, а по ширине его делали на два человека. Этот кусок дерева видишь? Он от корыта, в котором раньше хоронили детей. Оно небольшое было. – Улукиткан вывернул ногою полусгнивший обломок корыта. – Теперь как думаешь, старик правильно сказал?
Под обломком корыта мы увидели несколько бабок, позеленевших от времени, изъеденных сыростью. Они были различной величины, от крупных и мелких зверей, и лежали горкой.
– Э-э-э… – протянул нараспев старик, утвердительно закачав головою.
«Сейчас откроется еще одна страница прошлого», – подумал я, наблюдая за Улукитканом и тщетно стараясь разгадать что-нибудь по этим полуистлевшим косточкам.
– Не дочь, а сын был похоронен, это его игрушки, их тогда под лабаз положили.
– Я бы не догадался.
Старик улыбнулся.
– Тебе еще рано все знать. Мать дает жизнь, а годы – опыт. А теперь пойдем отсюда, нельзя долго тревожить умерших, – закончил он уже шопотом и, согнувшись, тихо зашагал к перелеску.
У меня под ногой громко хрустнул сучок. Улукиткан испуганно оглянулся и неодобрительно погрозил пальцем. Мне оставалось только подивиться сочетанию в этом человеке многолетней проницательности, мудрости с наивным первобытным суеверием…
Часом позже мы покинули стоянку и двинулись через марь. Моему проводнику и оленям привычно ходить по марям, я же передвигаюсь с большим трудом. Высокие кочки из торфа, туго переплетенные корневищами осоки, не выдерживают тяжести моего тела, пружинят. Ноги скользят. Но падать нельзя, между кочками прячутся предательские ямы, наполненные водой. Иду словно на высоких ходулях, ступаю очень осторожно, и все же вскоре сапоги мои полны воды.
За марью меня поджидал Улукиткан.
Когда вышли на отрог, солнце заканчивало дневной путь. Ветерок набрасывал прохладу. Улукиткан слез с оленя и, подпирая палкой грудь, долго смотрел вперед на широкую долину.
