Виктор Пронин - В исключительных обстоятельствах
— А что ты сделал для общества?
Красюк кинулся к другой горе, но из-за горы вышел милиционер.
— А откуда ты пришел? — спросил милиционер.
— Оттуда. — Красюк махнул рукой куда-то в сторону, собравшись по привычке сыграть дурачка.
Милиционер посмотрел в ту сторону и вдруг заревел страшно, по-медвежьи.
Красюк вскочил с противной дрожью во всем теле. Ночь была темная, как вчера, — ни луны, ни звезд. Сизов суетился возле костра, валил в огонь охапки сучьев. А за черной стеной леса, совсем близко, как и вчера, свирепо ревел медведь, скрипел когтями, драл сухую кору.
— Повадился, — сказал Сизов. — Теперь не отстанет.
— Чего ему надо?
— Поди пойми. Может, нашего кабана учуял, а может, просто так хулиганит.
— Уходить надо.
— Не получится, если уж повадился. За нами пойдет.
— Чего ж делать-то?
— Одно остается — напугать.
Они кричали и хором и по отдельности, сердито и уверенно кричали, чтобы не выказать голосом страха: звери отлично понимают, когда их боятся. Но медведя эти крики не очень пугали. Пошумев в лесу, он, как и вчера, сам по себе затих, исчез, не показавшись на опушке.
— Чем его напугаешь?
— Какой-нибудь внезапностью. Утром подумаем. Спи пока.
— А если он снова?
— Не придет. Похулиганил — и довольно. Медведь норму знает.
Утром они осмотрели лес, нашли исцарапанную медведем сосну. Похоже, что медведь был громадный: до верхних царапин даже Красюк рукой не доставал.
— Чем его напугаешь, такого здорового?
— А как говорил гражданин Дубов? Нет человека, к которому нельзя было бы подобрать ключик.
— Так то человека.
— Попробуем применить это к медведю. Его ведь главное — ошеломить. Если догадается о засаде — не испугается. Неожиданность — вот что нужно. Скажем, только он начнет дерево царапать, а тут ему колом по башке...
— Вот ты и давай стереги его с этим колом...
— Погоди, кажется, придумал, — сказал Сизов, осматривая сосну. — Подсади-ка меня. И нож дай...
Он долез до первого сука и стал подрезать его сверху. Резал долго, старательно. Когда дорезал до середины, попросил кинуть веревку, привязал ее к концу ветки и спустился на землю.
— Что удумал? — спросил Красюк.
— Счас увидишь.
Он потянул за веревку и надломил сук так, что он расщепился вдоль.
— Теперь вот что сделаем: привяжем камень побольше, подтянем его, захлестнем веревку вокруг ветки, проденем в расщепленное место, чтоб зажало, и обрежем конец.
— Ну и что?
— Если потянуть за надломленную ветку, конец веревки выскользнет и камень упадет.
— Ну и что? — снова спросил Красюк.
— Как только медведь начнет царапать сосну, мы потянем за ветку. Камень свалится медведю на голову, с ним случится медвежья болезнь, он убежит и больше не вернется. Верное средство.
— Медвежья болезнь?
— Не слыхал? Другими словами, медведь наложит в штаны.
— Как бы нам не наложить. Хотел бы я знать, кто потянет за ветку?
— Если ты боишься, то я это сделаю. Привяжу к ветке веревку, отойду сколько можно и буду ждать.
— А если он тебя найдет?
— Думаешь, он нас возле костра найти не мог? Боялся. Хулиганы, они ведь все трусливые.
— Не нравится мне это.
— А ты всегда делаешь только то, что нравится?
— Давай хоть вместе затаимся.
Этого Сизов не ожидал. Что-то, видно, надломилось в Красюке, если заговорил о товариществе...
— Не надо, Юра, вдвоем затаиться труднее. Ты, как вчера, спи на своем месте...
Но Красюк в следующую ночь уснуть не мог. Полежал на ветках, запахнув от комаров голову телогрейкой и прислушиваясь. Тишина стояла плотная, и даже ветра, обычно шевелившегося в вершинах деревьев, теперь не было. Но тайга, как обычно, шуршала, стрекотала, вскрикивала различными голосами. Громче всех хохотал филин. И казалось Красюку, что филин хохочет над ним, запутавшимся в тайге, как и в жизни, напрасно мечтающим о богатой развеселой жизни. В этой ночной угрюмости леса, наедине с самим собой, ему вдруг стало совершенно ясно, что не будет у него богатства, потому что даже если и вынесет и продаст золото, то быстро спустит деньги, какие бы они ни были. Не умел он копить деньги, даже просто хранить не умел, это он знал за собой совершенно точно. И уж конечно не будет веселья. Какое веселье, когда за спиной неотбытый срок? Да еще побег? Рано или поздно застукают — и опять пайка на лесоповале.
— Нич-чего! — со злостью сказал Красюк. Он встал и подсел к костру, подкинул веток для дыма. — Ничего. Хоть денек, да мой.
И снова мелькнула предательская мысль: до этого дня надо еще добраться. Он пожалел, что не расспросил о дороге на случай, если медведь все-таки найдет Сизова. Если это случится, куда идти, в какую хотя бы сторону? От этой мысли ему стало страшно. Темень кромешная, хохот этого проклятого филина и это одиночество у костра нагнали на него такую тоску, какой он не испытывал и в самые черные свои дни.
И тут он услышал резкое, как кашель, всхрапывание медведя. Послышался скрежет когтей о кору, и вслед за тем страшный, берущий за душу рев резанул по ушам, пробрал, казалось, до самых печенок неприятной дрожью. Медведь словно бы перевел дух и снова принялся реветь. И вдруг он как-то странно икнул, будто ойкнул. И будто шороху прибавилось в тайге, и все стихло. Даже филин умолк от такого неожиданного поведения медведя.
Вскоре пришел Сизов, радостно посмеиваясь, принялся укладываться.
— Теперь можем спать спокойно. Шишку здоровую получил медведь, почешется.
Утром они осмотрели место. Под сосной валялся камень, обвязанный веревкой, а рядом «медвежьи следы» от внезапно случившегося с мишкой несварения желудка.
Красюк хохотал так, словно услышал донельзя оригинальный тюремный анекдот. Сказывались пережитые в одиночестве страхи. Сизов понимал причину этого неестественного смеха, но не мешал. С давних пор в нем укоренилось убеждение, что смех, если это не насмешка, действует благотворно. Смеясь, нельзя ни замышлять, ни делать злое.
Тихое было это утро, теплое и ласковое. Они сидели у костра, ели пережженную на огне кабанятину и посмеивались, вспоминая ночное приключение. Внезапный порыв ветра разметал костер, забросал поверхность озера листьями и ветками. Пошумев несколько минут, ветер так же внезапно пропал. Только озеро все ежилось, встревоженное, ходило мелкими частыми волками.
Сизов встал, обеспокоенный прошелся по берегу, вглядываясь в тучи. Затянутое серой пеленой небо быстро темнело. Откуда-то из дальнего далека доносился низкий шорох, похожий на утробный гул.
— Уходить надо. К горе.
— Почему к горе? — подозрительно сощурился Красюк,
— Непогода идет.
— Подумаешь, дождик. Не размокнем.
