Эрнест Марцелл - Октавиус
– Сейчас, сейчас, – повторял он без конца. – Метью! Вот еще. Есть горстка, есть!
С этими словами он протянул бешено скалящемуся Метью горстку почерневших мелких стружек и сыпанул ему прямо под огниво. Метью вновь чиркнул огнивом, но результата опять не последовало. Ситтон, сгорбившись, по-прежнему сидел на полу, уставившись в переборку, уже совершенно безучастный ко всему. Вчерашний день снова унес одного матроса – остальных, еще подававших признаки жизни, мы перенесли к нам в каюту, уложив возле перегородки Элизабет. После чего плотно задраили все щели в окнах и двери каюты, так как ужасный, ни с чем не сравнимый холод вымораживал все судно насквозь, и не было никакого спасения от леденящего дыхания ночи. Этой ночью погас огонь – как это произошло, я не знал, так как лежал в это время, сраженный жуткой усталостью, мучившей в последнее время меня постоянно – даже после обхода судна мне приходилось долго лежать. Меня пробудил отчаянный крик Берроу, и потом все сорвалось. Несколько часов мы пытались развести огонь любыми известными нам способами, но все оставалось тщетным. В итоге мы, сменяясь по очереди, пытались разжечь его с помощью огнива, судорожно ища все, что могло бы легко вспыхнуть…
«…Жена хозяина судна сказала, что больше не чувствует ужасного холода. После полудня она скончалась. Остальным из нас, кажется, не суждено никакого облегчения страданий…»
Я не испытывал больше никаких эмоций, только молча накрыл ее с головой простыней, моментально затвердевшей от холода, как только стало остывать ее тело. Ее мучениям пришел конец, и я только вздохнул с облегчением, так же как когда затих Дэнис. В последние часы он беспрестанно жаловался на холод, плакал, вздрагивая всем телом. Всеми средствами мы пытались помочь ему, но это было тщетно… В кромешной ночной тьме, он, завернувшись в куртку, стучал зубами, как кастаньетами, и трясся, будто в лихорадке. К утру он утих, скорчившись на пороге каюты. С ним все было кончено, и мы так и оставили его лежать возле трапа. Никто из нас не ел уже двое суток – провизии не осталось ни крошки, однако я не испытывал больше того жуткого, леденящего изнутри чувства голода, терзавшего меня несколько дней…
Короткий день снова подходил к концу, и в окнах каюты опять темнело. Через час здесь воцарится непроглядная тьма, пока же в каюте наступили сумерки. Постепенно в них исчезало все вокруг: перегородка, за которой лежала Элизабет, – больше я не заходил туда ни разу; скорчившийся у порога Дэнис, прикрытый курткой; Берроу, на секунду прислонившийся к краю бочки. Скоро я не мог уже различить собственной руки, и, ощупью добравшись до шконки, с усилием завалился на нее. Только время от времени тьму разрезали искры от огнива, которое продолжал терзать неугомонный Метью. Я словно издалека слышал его доносящиеся до меня чертыханья.
– Метью! – сказал я.
– Да, сэр, – с трудом переведя дух, ответил он из темноты.
– Через час разбуди меня, – сказал я. – Я посплю немного. У меня будет больше сил. И мы, наконец, разведем этот огонь.
– Слушаюсь, сэр, – ответил он, и вновь темноту рассекли искры…
С трудом разлепил я смерзшиеся веки и высвободил лицо из-под одеяла. В окна каюты сквозь заиндевевшие стекла еле просачивался мутный свет дня, тускло освещая царившую вокруг тишину. Со стоном разминая закостеневшие конечности, я приподнялся со своего ложа. В груди у меня словно находились два свинцовых куска, неимоверная тяжесть давила со всех сторон. Внезапно удушающий приступ кашля вновь напал на меня; сотрясаясь всем телом, я долго, до дикой боли в груди выхаркивал из себя булькающую вязкую жидкость. Потом утерся и, выпрямившись, медленно огляделся вокруг. Метью так и не разбудил меня. Он по-прежнему сидел в своем углу, откинувшись на стену, и смотрел прямо перед собой. Разметавшиеся вокруг его головы волосы накрепко примерзли к дереву, возле него на полу по-прежнему возвышалась крохотная кучка стружек, перемешанная с черной трухой из пороховой бочки. В правой руке он все еще держал кремень. Ему так и не удалось разжечь огонь…
Берроу, подогнув под себя одну ногу, обнимал руками ту самую бочку, что столь тщательно выскребал изнутри, приникнув к ней, как к любимой женщине. Другая нога его была вытянута по полу, штанина на ней задралась, обнажая посиневшую, распухшую голень. Голова, заросшая копной спутанных седых волос, выбившихся из-под капюшона, была опущена, так что лица не было видно. Все вокруг него было перепачкано застывшей кровью.
Ситтон лежал на спине, кисти его рук с судорожно скрюченными пальцами были подняты вверх, ноги согнуты в коленях, точно он упал, сорвавшись с высоты. Белое лицо его заострилось, и рот искривился в какой-то гримасе, словно корчился в приступе дикого хохота. Его меховая шапка с раскиданными в разные стороны ушами валялась на полу рядом с ним вверх дном, как у просящего милостыню.
Тела матросов у перегородки вытянулись и, став какими-то плоскими, будто вросли в пол. Торчавшая из-под прикрывавших тряпок окостеневшая рука одного из них словно впилась посиневшими ногтями в замерзшие доски. Дэнис неподвижно лежал под своей курткой, и она уже покрылась слоем инея…
Добравшись до стола, я сел в свое кресло и, взяв ссохшееся от мороза перо, ткнул его в чернильницу и с трудом вытащил наружу. Проклятые чернила замерзли тоже. Я взял чернильницу со стола и долго дышал на нее, периодически пряча под шубу, пока, наконец, мне не удалось ее несколько отогреть. Смахнув с журнала толстый слой инея, я, с трудом удерживая перо в негнущихся, словно ставших резиновыми пальцах, вывел следующие слова:
«…17 дней, как мы зажаты во льдах. Вчера погас огонь, и помощник капитана безуспешно пытается разжечь его…»
Я бросил взгляд на Метью, он продолжал безотрывно смотреть на меня. Теперь он уже не пытается больше ничего.
Я посмотрел на чудесную диадему, играющую золотым блеском сквозь иней. Элизабет до самой последней минуты не хотела расставаться с этим подарком, и вот теперь он лежал передо мной на столе. Я открыл стоявшую передо мной на столе шкатулку. Ту, самую маленькую, из ларцов Мулан, где содержался бриллиант, и вытащил драгоценность оттуда. Что-то изменилось в шкатулке, и я сразу увидел это. Вся крышка ее была однотонного коричневого цвета, но теперь, вероятно, под влиянием мороза, эта краска начала пузыриться и отставать от поверхности. Я медленно стер ее, и она легко поддалась мне, открывая закрашенный кем-то портрет на ее крышке. Несколько секунд я смотрел на открывшееся мне лицо – и почувствовал, как сжалось все у меня внутри…
Это была Мулан – я сразу узнал ее. Внезапно страшная догадка мелькнула у меня в голове. Взяв из шкатулки бриллиант, я с усилием вставил его в диадему, и он встал туда как влитой. Я уже говорил, что с первого взгляда мне показалось, будто чего-то не хватает в этой вещи до полной ее безупречности. Так вот, теперь все было на своих местах – передо мной лежало настоящее произведение искусства, красивее и изящнее которого в мире не было ничего.
