Покер пятого курса - Александр Георгиевич Шишов
Аспиранты начали нервничать, советоваться и выяснять у нас:
– До какого предела можно повышать ставки?
И тут же получили язвительное разъяснение:
– О лимите ставок договариваются перед игрой.
Пока они, суетливо шаря по карманам, совещались, Шура отобрал у Манюни колоду, которую тот меланхолически перетасовывал, и занялся внимательным просматриванием оставшихся карт. Смотрел, перекладывал местами, хмыкал. Затем резко собрал их всех вместе и передал Манюне, что-то сказав на ухо. Будучи в состоянии сфинкса, тем не менее, я видел все эти манипуляции, не теряя из вида аспирантов, которые продолжали шарить по своим карманам. В карманах ничего не нашли. Свободный от игры аспирант минут на пять исчез и довольный собой вернулся в десяткой в руке. Присмотревшись, я увидел, что она у него не одна.
«Кошмар… – пронеслось у меня в голове, – приплыли…»
Пока помощник моего соперника радостно усаживался, я почувствовал, как кто-то тронул меня за колено. Я не шевельнулся, а только скосил глаза вправо, там сидел Шура, одной рукой он скреб свой небритый подбородок, вторая спокойно лежала на столе. Слева, рядом со мной, сидел играющий аспирант, двумя руками прижимающий сложенные карты «к орденам». Напротив меня Манюня и второй аспирант. Манюня сидел, откинувшись на стуле, с невинным взглядом мечтательных ярко-зелёных глаз, устремленных в дальний верхний угол комнаты. Одной рукой он подпирал голову, которая в пастельной меланхолии склонилась на бок, а вторая рука, как плеть безвольно свисала вниз.
Я пересчитал группу поддержки. Все были на своих местах, тогда кто под столом?
Центровой. 1976 год. С.Коцюба (Манюня)
Ещё раз кто-то тронул меня за колено. Задумчиво, в состоянии немигающей египетской древности, откинувшись назад и немного съехав вниз, я скосил глаза под стол и увидел руку с зажатыми двумя картами, которая продолжала настойчиво постукивать меня по колену. Окинув ещё раз всех взглядом, и убедившись, что там, под столом, никого не может быть, я решил, что это рука Бога. Ошибся. Не Бога, но тоже на букву «Б». Рука баскетболиста. Это Манюня. Он всего лишь опустил вниз и согнул в локте свою ручку, которая была абсолютно пропорциональна его баскетбольному росту в два метра и один сантиметр, а стандартная столовская столешница надежно скрыла изумительный изгиб его конечности. Верхняя часть айсберга была безупречна. Я даже залюбовался его неподвижной безмятежностью с задумчивой, блуждающей улыбкой и монументальной отрешенностью позы, подчеркивающей покой и полную отстраненность от происходящего. И одновременно восхитился активности, находчивости и безупречной точности движений, происходящих ниже уровня столешницы.
Я опустил руки со своими картами вниз, не совсем под стол, но так, чтобы их не было видно противникам. Веером карт прихватил подачу снизу, собрал их все вместе, затем опять открыл и посмотрел.
На руках было пять черв и две, теперь уже лишних, дамы.
Вложив лишних дам в требовательные пальцы Манюни, я продолжал сидеть, зажав неожиданно возникший на руках «колор».
Аспиранты решили продолжать игру и положили в банк десять рублей, столько же, сколько и я. Опять же предложение вскрыться. Я задумался. То, что я выиграю, я в этом уже не сомневался. То, что у них есть деньги, а я видел, и они будут лезть дальше – в этом я тоже не сомневался. Но я был уверен, что после абсолютного проигрыша они уже никогда не придут, и у нас уже не будет такого интереса, как сегодня. А с длинными руками Манюни, острым глазом Мурчика и незатейливостью Шуры мы сможем выиграть у них и то, что сегодня осталось не проигранным, и плюс то, что принесут с собой в следующий раз.
В тот момент я их не пожалел, нет. Это был меркантильный интерес, и я согласился на вскрытие карт.
Как и ожидалось, у них был «стрит» даже от туза, а у меня скромный «колор» в черве. Оглушительный крик наших болельщиков взорвал тишину аспирантского отсека общежития. Ликующие студенты так и не заметили самое интересное, произошедшее под столом, но были страшно рады победе, которая, как и добыча, были общими.
На этом глава 6 окончена. Завязка начинает завязываться в тугой узел. Наступает понимание глубины и неотвратимости трагизма и комизма описываемых событий.
7. Сговор
К тому времени, когда мы прожили целую неделю в Харькове, наше отношение к городу окончательно изменилось к лучшему. Морозы немного спали, градусов до десяти, и мы с удовольствием шатались по центру. Разобрались и приняли красоту гранитных цоколей массивных сталинских построек; разновысотных, забавно соединяющихся между собой, кубиков начала века в глубине главной площади; почувствовали и разделили любовь местных жителей к их главной улице Сумской – харьковской Дерибасовской, круто соединяющей верхнюю и нижнюю части центра города.
Именно там, поднявшись вверх по правой стороне Сумской, пройдя мимо скверика напротив театра, в большом доме, который, казалось, заблудился и отстал от братьев-близнецов с Кутузовского проспекта Москвы, за огромными витринами было то место, которое мы старались посещать каждый день.
Бывало, утром проснешься в общежитии ХИРЭ под тонким полушерстяным одеялом поверх застиранной простыни, в комнате холодно, от кафельного пола тянет, за окнами сереет промозглый новый день, впереди холодная вода в умывальнике, дорога с бесконечными пересадками в научный институт, где так и не возникло взаимопонимание. Лежишь и думаешь, что же сегодня порадует? Ну, хоть что-то будет хорошее? И тут перед глазами возникает тот самый светлый дом, куда мы сегодня обязательно все пойдем. Чувствуешь его обволакивающее тепло и доброжелательный уют. Реально осязаешь, как прикладываешь усилие и тянешь на себя массивную дверь за отполированную до блеска ручку с бронзовыми шишечками на концах, и как, поддавшись, она пропускает тебя внутрь.
Там приветливо светит неяркий, рассеяний свет от множества бронзовых, строго чередующихся, круглых и восьмигранных люстр, подвешенных на цепях к высоченному потолку. На одних люстрах плафоны направлены вниз, освещая яркими островками света пол и мебель, на других вверх, рисуя на потолке тусклые световые разводы.
И запах. Этот особенный запах, присущий только этому месту, неповторимый жизнеутверждающий запах, который перепутать с другим, а тем более забыть, невозможно. В конце двадцатого века, ещё до перестройки, приехав в командировку в Харьков, я нашёл этот дом и долго стоял возле него, не решаясь войти. Через большие окна рассматривал всё те же бронзовые, но сильно потемневшие люстры, мягкий свет которых падал на асфальт и освещал
