Николай Агаянц - Поединок. Выпуск 2
— Как сказать, Игнасио. Семерка у древних халдеев считалась счастливым числом.
Бармен по-своему истолковал эти слова:
— Довольны, значит, сегодняшним поворотом событий? Ну-ну. Не вы один, сеньор.
За резной деревянной решеткой, отделявшей стойку с высокими вертящимися табуретами от банкетного зала, гуляли «победители». Вырядившиеся в смокинги брыластые господа провинциального вида (из тех, что застряли в Сантьяго в ожидании визы на выезд из страны — «подальше от Народного единства»), их манерные дамы в вечерних платьях. И — напыжившийся пехотный офицеришка, которому в другую пору было бы не по себе в этом светском обществе.
Хлопали пробки, звенели бокалы.
Раскрасневшиеся лица сияли откровенной радостью. Торжеством.
— Пир во время чумы? — Соседний с Фрэнком табурет оседлал Леспер-Медок, изрядно нагрузившийся за день вынужденного заточения в отеле. — Закажем что-нибудь?
— Поднимемся лучше ко мне.
В лифте Жак по-французски буркнул под нос нечто невразумительное.
— Ты о чем?
— О тех ресторанных снобах. — Он перешел на английский. — Фашисты. Законченные фашисты.
О’Тул оглянулся на лифтера. Пожилой мужчина с усталым безразличием горбился у пульта с кнопками, такими же блестящими, как начищенные металлические пуговицы его униформы.
Ворсистый ковер скрадывал шаги в коридоре. Тихо тут было, пусто. А в номер — с распахнутой балконной дверью — по-прежнему долетали пронзительно тревожные звуки глухих одиночных выстрелов.
— Фашисты, говоришь? — Фрэнк налил виски. — Вот уж не ожидал подобной категоричности в суждениях. Ты же не веришь ни в бога, ни в дьявола. И тебе, в сущности, на все наплевать.
— А кому не наплевать? — Жак пригорюнился вполпьяна. — Никто теперь ни во что не верит. А для нас в особенности нет ничего святого: такая уж профессия — «вторая древнейшая». После проституции.
«Все вы одним миром мазаны». О’Тулу вспомнился последний разговор с женой. Но была ли она права?
— И тем не менее ты не утратил способности возмущаться.
— Мы, Фрэнсис, люди конченые, опустошенные. Но и в пустыне попадаются оазисы... А почему, собственно, ты взял со мной этот менторский тон? — взъерошился Леспер-Медок. — Ты сам-то, Счастливчик, разве ты не одному богу молишься — Успеху?
«Счастливчик, которого бросила жена... Жрец ветреной фортуны, уставший от многотрудной погони за удачей...»
— В мои намерения отнюдь не входило тебя обидеть. Выпьем еще?
— Конечно, — усмешливо откликнулся Леспер-Медок, — нельзя же позволить, чтобы зачах оазис в моей душе. — Он был отходчив, маленький Жак.
— Кстати, мне может понадобиться бунгало.
— На, возьми ключ. Поезжай, когда хочешь, Фрэнки. Только вот на субботу я позавчера наприглашал гостей. Да теперь уж, конечно, никто не соберется. Ты-то мои рауты вообще не очень жалуешь.
— Народ у тебя, старик, собирается чересчур разномастный...
— Верно! Разборчивость — не в моих правилах.
— Впрочем, — О’Тул невозмутимо закончил фразу, — по крайней мере, дважды под твоей крышей я свел весьма и весьма памятные знакомства...
— Об одном догадаться нетрудно — Глория. А второе?
Фрэнк нахмурился. Говорить о Драйвуде не хотелось.
— Я тебе искренне завидую, Счастливчик. Давно не страстями живу — страстишками пробавляюсь.
«Еще бы! С такой женой, как Люси, что ему остается... Красотка щедро делит свою благосклонность и прелести между шефом Леспер-Медока (чтобы супруг успешно продвигался по службе), мужем бывшей приятельницы Жака (чтобы быть в курсе событий на случай рецидива) и неким давнишним поклонником (чтобы не терять старого друга дома)».
Бедняга окончательно закис. Привалившись к спинке кресла, понурившись, он затянул популярный некогда шлягер собственного сочинения — непутевый корреспондент монреальской «Ла пресс» пробавлялся и страстишками и стишками:
Облака плывут, облакаУплывают куда-то вдаль,Хлещет дождь по крутым бокамНевысокую Мон-Руайаль[3]. Хлещет дождь по моим рукам, По лицу хлещет дождь косой, И плывут, плывут облака, Как тяжелый, недужный сон...
У Леспер-Медока в запасе имелся добрый десяток куплетов. Фрэнку набила оскомину меланхоличная баллада, которую его приятель обычно распевал в подпитии. Поэтому, когда в номере раздался звонок, он облегченно вздохнул:
— Алло, алло! О’Тул у телефона. Да, сэр! Спасибо.
На проводе был Лос-Анджелес. Редактор газеты благодарил за оперативность. («Отлично сработано. Вы первый, кто сообщил о самоубийстве президента».)
— О предполагаемом самоубийстве, сэр. — Фрэнк сделал ударение на первом слове.
— Ну, эту оговорку мы опустили. Продолжайте в том же духе, завтра ждем от вас новых телеграмм. Интерес к происходящему в Чили огромен: нам пришлось увеличить тираж.
В трубке прозвучал сигнал отбоя.
— Побреду-ка я к себе, — Жак поднялся и нетвердой походкой направился к двери.
Аппарат моргнул зеленым глазком и опять ожил. Не Канада ли теперь? Фрэнк неохотно потянулся к телефону. Но это наконец звонила Глория.
— Где ты? Я так за тебя волнуюсь, Гло.
— У знакомых... Могу здесь остаться только на одну ночь.
— Лучше всего будет, если ты переберешься в бунгало. Мы поедем туда вместе. Скажи, где ты находишься. Я сразу же свяжусь с тобой, как только получу пропуск на машину.
— Пиши, Фрэнк: 817115. Адрес: улица Архиепископа Вальдивесо, 69, напротив католического кладбища...
«Как получить разрешение на проезд по городу? К кому обратиться? К полковнику Кастельяно? К генералу Паласиосу? Но где их отыщешь сейчас?.. А вот Карвахаль, тот наверняка на месте — в министерстве обороны».
Лишь с третьей попытки его соединили с адмиралом.
— Ваше превосходительство, ради всех святых, извините за беспокойство! Вы один в состоянии мне помочь: распорядитесь, прошу вас, о пропуске на мою «тойоту», номер Се-Де 4117. Куда я собрался? Да, собственно, прокатиться по Сантьяго, глянуть, что происходит.
Карвахаль — именем хунты главный координатор действий мятежников — был предельно учтив: настоятельно рекомендовал не выезжать из отеля до утра. («Франко-тирадорес кое-где еще не уничтожены, мистер О’Тул. Не исключено, что и наши патрули в темноте невзначай пальнут по машине».) А назавтра гарантировал пробивному журналисту карт-бланш. («Разрешение на свободный проезд возьмете в пресс-центре. У цензора».)
