Мария Колесникова - Воспоминание об Алмазных горах
Через пять дней Матэ запишет в свою тетрадь:
«Осенний ветер волновал мутные воды Сиваша. Было начало ноября. Белые зря сыпали снарядами, гранатами, пулями, шрапнелями, в которых у них недостатка не было. Четыре дня мы боролись под Чонгаром с холодной водой и горячей смертью. Вода закипала от снарядов. А на железнодорожной линии происходило единоборство нашего броненосца с бронепоездом белых».
Вот так и происходило.
Под лучами прожекторов и артиллерийским огнем врангелевцев, в ледяной воде по пояс, Щетинкин, Матэ и их саперы наводили мосты, строили плоты для переправы пулеметов и легких пушек. Тяжелые снаряды, угодив в толстые бревна, превращали их в щепки. Гибли красноармейцы. Но над всем этим гремел голос Щетинкина:
— Веселей, ребята! Не останавливаться…
Он стоял в воде с топором, помогал рубить, ворочать бревна. Дул пронизывающий ветер, бил в лицо, руки сводило судорогой от холода. Щетинкин страдал хронической ангиной, но кто думает об ангине, когда над головой визжат снаряды и посвистывают пули? Саперы спускали в воду попарно связанные бревна, привязывали их к уже плавающим бревнам, толкали вперед. Образовалась цепочка из парных бревен, протянувшаяся вдоль обгоревших свай моста до противоположного берега.
— Нить Ариадны, — определил Матэ.
— По этой ниточке побегут красноармейцы и партизаны с винтовками и гранатами…
Как ни бесновался противник, им все же в очень короткий срок удалось соорудить два пешеходных моста и мост, рассчитанный на все рода войск.
За всеми работами лично следил Фрунзе: ведь от успеха на чонгарском направлении зависел успех войск Блюхера на перекопском — Турецкий вал был взят, но продвижение частей застопорилось… Всю авиацию фронта Фрунзе бросил сюда, к Чонгару, сосредоточил здесь в кулак всю артиллерию 4-й армии.
Наступление началось в два часа ночи одиннадцатого ноября. Необъятный черный мрак лежал вокруг. Грязнов двинул 88-ю бригаду, которой командовал еще в Сибири, в район станции Чонгар, поставив ей задачу быть в готовности к форсированию Сивашского пролива. Один из полков бригады скрытно по мосту перешел на Таганашский полуостров и молчаливой штыковой атакой уничтожил врага, занял первую линию окопов, отрезав тем самым пути отхода врангелевскому бронепоезду «Офицер». Бронепоезд вскоре был захвачен…
Бой продолжался целые сутки. Видавший виды Щетинкин и то был поражен стойкостью людей и жестокостью схватки. Стена шла на стену. Стреляли в упор, висли сотнями на проволочных заграждениях, яростно, со скрежетом зубовным, переходили в рукопашную. Людские тела сплелись в один клубок, и невозможно было отличить, где свои, где чужие. Большинство врангелевцев — офицеры, «дроздовцы» дрались до последнего, не веря, что игра с самого начала проиграна. Щетинкин хорошо знал психологию этой категории — для них сейчас наступил «последний парад». Здесь собрались отборные, самые опытные, прошедшие через все фронты, идейные, еще верящие в «белое дело». Вновь сошлись грудь с грудью «рабочее дело» и «белое дело», и «рабочее дело» должно было при любых обстоятельствах победить до «наступления зимних холодов» (так определил Ленин), завершив тем самым гражданскую войну. А белые офицеры никак не могли отрешиться от иллюзий неприступности и неодолимости «крымского Вердена».
Дымилось поле боя, усеянное тысячами трупов. Стоны раненых, пронзительное ржание лошадей, разбитые, опрокинутые английские гаубицы, пылающие мертвенно-белым огнем прожекторы… Когда партизаны Щетинкина и подразделения 88-й бригады взяли станцию Таганаш, положив половину людского состава, врангелевцы не выдержали и пустились наутек, бросая пушки, танки, бронеавтомобили, даже винтовки.
Им удалось поджечь главный мост, когда колонны Оки Городовикова вошли в прорыв. Лошади с развевающимися гривами исчезали в огненной буре. И все-таки удалось преодолеть и этот барьер. Мчались, рубили на скаку, врезались в гущу обезумевших от страха врагов…
Фрунзе доложил по телефону Ленину:
«Свидетельствую о величайшей доблести, проявленной геройской пехотой при штурмах Сиваша и Перекопа. Части шли по узким проходам под убийственным огнем на проволоку противника. Наши потери чрезвычайно тяжелы. Некоторые дивизии потеряли три четверти своего состава. Общая убыль убитыми и ранеными при штурмах перешейков не менее 10 тысяч человек…»
О Тридцатой Иркутской сочинили песню:
От голубых Уральских горК боям чонгарской переправыПрошла Тридцатая вперед,В пламени к славе…
Ивану Грязнову песня понравилась.
— Такую надо бы сочинить и о сибирских партизанах, — сказал он. — Без твоих хлопцев, Петр Ефимович, могли бы и не дойти. Видел, как они дерутся. Из камня они, что ли, сделанные?!
— Из камня, из камня. Что для них этот Сиваш?! Так, тьфу! На север от Ачинска такие урманы да топи, болота непролазные, а чалдоны партизанские базы там устраивали. Да ты переселяйся к нам в Сибирь, Иван Кесарьевич.
— Что? По урманам лазать да комаров кормить?
— По бруснику со сколотнями ходить. Сибирь нужно нутром воспринимать, тогда без нее жизнь будет не в жизнь. Сибирь, она как зеленая пучина… Мы ведь выходим из нее, чтобы снова в нее вернуться. Жаль, многие не вернутся на этот разумного сибиряков полегло в водах Сиваша и на дамбе.
И если Щетинкин, который, как всегда, шел впереди, уцелел, то это была всего лишь случайность, с которой он всегда был на «ты».
…С Фрунзе встретились в Симферополе. Михаил Васильевич подошел к Щетинкину, зачем-то стал исследовать его кожаную тужурку.
— Пробита в двух местах! — удивленно произнес он. — А богатырь жив… Вы, Петр Ефимович, напомнили мне Василия Ивановича Чапаева, с его лихостью и бесшабашностью… Нельзя так лезть вперед…
— Спасибо, Михаил Васильевич. О Чапаеве я слышал от интернационалиста Матэ Залки.
— А где он сейчас? Я его знаю.
— Кажется, в Балаклаве.
Михаил Васильевич помолчал, сосредоточиваясь, затем сказал:
— Тридцатая Иркутская особо отличилась в боях. И я не могу отделить ее беспримерный подвиг от подвига добровольцев — партизан Сибири — вы действовали в тесном взаимодействии. Прошу передать вашим бойцам мою благодарность и мое восхищение. Мне хотелось, чтобы вы лично назвали особо отличившихся…
…Да, Матэ Залка находился в Балаклаве, занимался расквартированием частей на зиму.
Позже рассказывал Щетинкину, чем обернулась для него эта солнечная Балаклава:
