Майн Рид - Квартеронка
Таков был придуманный мною наспех план действий, и до появления Рафьена, возможно, его удалось бы осуществить.
Даже после того, как я пристрелил собак, мы не отчаивались: кое-какие шансы на успех все же оставались. Задержавшись у протоки и потеряв из виду собак, наши преследователи могли сбиться со следа или, во всяком случае, продвигались бы много медленнее. Если даже они догадаются об участи, постигшей собак, то ни пешему, ни конному все равно не добраться до нашего убежища. Им потребуются лодки или пироги. Доставить сюда лодки с реки не так-то просто, а там наступит ночь. Единственной моей надеждой были ночная мгла и д'Отвиль.
Но перестрелка с Рафьеном спутала все карты.
После нашего поединка положение изменилось. Живой или мертвый, Рафьен приведет погоню к нашему убежищу. Если он жив, — теперь, когда гнев мой улегся, я дорого бы дал, чтобы он остался жив, — охотник сразу направит погоню за нами.
Мне казалось, что он жив, что я только ранил его. Смертельно раненный человек не мог бы так барахтаться. Я думал и надеялся, что он жив, но не потому, что испытывал угрызения совести, а лишь из чувства самосохранения. Если Рафьен мертв, тело его не замедлят найти у поваленного дерева, и оно будет свидетельствовать против меня. Поймать нас все равно поймают, но только последствия будут самые трагические.
Словом, встреча с этим негодяем оказалась для нас роковой. Она коренным образом изменила все. В защиту беглой невольницы была пролита кровь белого! Весть эта быстро дойдет до поселка, облетит все плантации. Вся округа поднимется на ноги, и число преследователей утроится. За мной станут охотиться как за человеком, совершившим двойное преступление, и рвение моих врагов будет подогреваться яростью и жаждой мести. Все это я знал и уже не рассчитывал на спасение. У нас не оставалось теперь и тени надежды.
Я привлек к себе свою нареченную, обнял ее и прижал к своей груди. Нас разлучит только смерть! В этот грозный и мрачный час она дала мне клятву. Только смерть разлучит нас!
Любовь Авроры вдохнула в меня мужество, и я бесстрашно ждал того, чего не в силах был предотвратить.
Прошел еще час.
Несмотря на грозившую нам опасность, мы не заметили, как пролетело время. Вы, вероятно, удивитесь, если я скажу, что это был один из счастливейших часов в моей жизни. Впервые после дня помолвки с Авророй я беседовал с ней без свидетелей. Мы остались наедине — преданный негр стоял на страже возле пироги.
Недавние ревнивые подозрения еще сильнее разожгли мои чувства, ибо таков закон природы, и, воспламененный любовью, я почти забыл о нашем отчаянном положении.
Снова и снова давали мы друг другу обеты верности, снова и снова повторяли клятвы любви с горячностью и красноречием, подсказанными истинной страстью. О, то были счастливые минуты!
Увы, нашему счастью, скоро пришел конец! Конец горестный, но не неожиданный. Когда в лесу затрубил рог, когда там стали громко перекликаться десятки людей, я ничуть не удивился. Не удивился я и тогда, когда услышал гулко разносящиеся по воде голоса, выкрикивавшие ругательства и проклятья, скрип уключин и плеск весел. И когда Габриэль сообщил, что несколько лодок с вооруженными людьми приближаются к нашему дереву, известие не застало меня врасплох: я это предвидел.
Я спустился вниз по стволу дерева и, наклонившись, выглянул из-под завесы свисающего мха. Отсюда мне было видно все озеро. Я хорошо различал людей в пироге и яликах, как они гребли и жестикулировали.
Дойдя примерно до середины озера, они бросили весла и принялись совещаться. Немного погодя они разбились на группы и стали объезжать дерево, как видно, решив нас окружить.
Задуманный маневр был выполнен в несколько минут, и теперь лодки со всех сторон приближались к нам, пока не очутились среди низко склонившихся к воде ветвей болотного кипариса. Торжествующий крик оповестил о том, что убежище наше обнаружено, и сквозь фестоны испанского мха я увидел настороженные лица.
Нас заметили; заметили пирогу и стоящих у ее носа Габриэля и меня.
— Сдавайтесь! — раздался чей-то повелительный голос. — А станете сопротивляться — пеняйте на себя!
Но, несмотря на предложение сдаться, лодки не трогались с места. Сидевшие в них знали, что я ношу при себе пистолеты и умею ими пользоваться — они имели случай убедиться в этом, — и, боясь, как бы я снова не пустил в ход оружие, они не слишком спешили подойти.
Но страхи их были напрасны — я и не думал стрелять. Пытаться оказать сопротивление двум десяткам хорошо вооруженных людей, — а в лодках сидело никак не меньше, — было бы чистейшим безумием. Я и не помышлял о том. Однако, решись я на такой шаг, не сомневаюсь, что Габриэль дрался бы бок о бок со мной до последнего. Смелый негр, отвагу которого удесятеряла весть о грозящей ему каре, сам предложил дать бой. Но смелость его граничила с безумием, и я молил его не сопротивляться, потому что его наверняка уложат на месте.
Я не собирался пускать в ход оружие, но медлил с ответом.
— Мы хорошо вооружены, — продолжал парламентер, по-видимому, пользовавшийся авторитетом у остальных. — Сопротивляться бессмысленно, лучше вам сразу сдаться…
— Что с ними долго разговаривать! — прервал его другой грубый голос.
— Подпалим дерево и выкурим их оттуда. Мох сразу же вспыхнет!
Я узнал этот голос. Бесчеловечное предложение исходило от бандита Ларкина.
— Я и не собираюсь сопротивляться, — ответил я их предводителю, — и готов следовать за вами. Никакого преступления я не совершил. За свои поступки я готов ответить перед законом.
— Вы ответите нам! — рявкнул кто-то с другой лодки. — Мы здесь закон!
В его словах прозвучала скрытая угроза, которая заставила меня насторожиться, но наши переговоры на этом закончились. Ялики и челны устремились к дереву. Я увидел направленный на меня десяток винчестеров и пистолетов, и десяток голосов хором скомандовал нам сесть в лодки.
По свирепому и решительному виду этих грубых людей я понял, что нам не остается ничего другого, как покориться или умереть.
Я отвернулся, чтобы попрощаться с Авророй: она выбралась из дупла и, рыдая, стояла подле меня.
Воспользовавшись этим, несколько человек влезли на дерево, набросились на меня сзади, скрутили мне руки за спиной и крепко связали.
Я едва успел сказать последнее прости Авроре, которая уже не плакала, а взирала на суетившихся вокруг меня людей с нескрываемым презрением. А когда меня втолкнули в лодку, смелая девушка крикнула дрожащим от негодования голосом:
— Трусы! Жалкие трусы! Ни один из вас не осмелился встретиться с ним в открытом бою! Ни один! — И в этих словах прозвучало все благородство ее души.
