Балтийское небо - Николай Корнеевич Чуковский
Впрочем, не один только Татаренко мечтал стать таким, как Рассохин. Костин тоже. Прочитав в старом номере дивизионной газеты заметку о том, как командир подразделения Рассохин рассеял восемьдесят вражеских самолетов, шедших бомбить флот, Костин сказал:
— Тактика — это наука. Воздушный бой нужно строить на научных основах.
Летчик Кузнецов, услышав эти слова, усмехнулся. Костин заметил его усмешку и обернулся к нему.
— Я знаю, отчего вы усмехаетесь, Кузнецов, — заговорил он сквозь толстые губы, нисколько, впрочем, не обиженно. — Вы думаете про меня: вот он рассуждает о тактике боя, а неизвестно еще, как он будет вести себя под огнем. Ведь так? Вы это подумали?
Кузнецов промолчал.
— Ну что ж, вы вправе были так подумать, я еще под огнем ни разу не был, — продолжал Костин рассудительно. — Но, совершенно независимо от того, как я лично буду себя вести, мысль моя верна. Воздушный бой нужно строить на научных основах.
— Значит, по-твоему, Рассохин строил свои бои на научных основах? — спросил Татаренко.
— Безусловно! — ответил Костин с убеждением.
— Ну нет, — сказал Татаренко, — я думаю, у него были совсем другие основы.
— Какие же?
— Не знаю, как и назвать, — произнес Татаренко, задумавшись. — Скорее всего, вдохновение.
Смуглое лицо его порозовело, когда он выговорил это слово. Он посмотрел на Кузнецова — не усмехнулся ли тот. Но Кузнецов на этот раз уже ничем не выдал своих мыслей. С новыми летчиками он был так же замкнут и неразговорчив, как и со всеми в полку. Они объясняли это тем, что он, как человек, побывавший в боях, смотрит на них, необстрелянных новичков, свысока.
В лётной столовой они все, конечно, обратили внимание на Хильду. В этом не было ничего удивительного: она попрежнему была хороша, как кукла, ее бело-розовое личико попрежнему сияло среди пара, клубящегося над тарелками. Но к их вниманию примешивалось и сознание того, что ведь она «та самая Хильда». Кабанков не раз рисовал ее в своих «боевых листках», ее можно было узнать, например, на том смешном рисунке, где изображалось, как Чепелкин сражается с крысой. Она знала их всех, этих почти сказочных летчиков эскадрильи, она видела их своими глазами и каждый день трижды кормила. И для новых летчиков она была не просто очень молоденькая и очень хорошенькая девушка, но еще и нечто вроде священной реликвии.
Даже Слава и тот казался им реликвией, — всё-таки старожил эскадрильи, хоть и не такой древний, как Хильда. Он и сам это отлично понимал и чувствовал свое превосходство над ними, новичками. В действительности не они ему покровительствовали, а он им. Как старожил, он дал им немало дельных советов, по вопросам, связанным с получением обмундирования, легкого табака, дополнительных пайков. Кроме того, он был близко знаком с командиром эскадрильи и даже с комиссаром полка, и новые летчики не без робости слушали его, когда он толковал им, что может понравиться Лунину и что может ему не понравиться. Слава порой и сам начинал разговаривать с ними таким тоном, будто он был их начальник. Впрочем, по большей части отношения между ними были самые простые, приятельские.
Татаренко обычно подзывал его криком:
— Эй, Славка, давай повозимся!
Он хватал бегущего ему навстречу хохочущего Славу и поднимал высоко над своей черной кудрявой головой. Он заставлял Славу становиться на плечи, на голову, вертел, кувыркал, переворачивал в вышине. Потом обрушивал его сверху, подхватывал над самой землей и начинал кружить его колесом между своими длинными расставленными ногами. Иногда в этой возне принимал участие еще кто-нибудь — чаще всего Карякин и Остросаблин. И возня становилась совершенно неистовой: они бросали Славу друг к другу, как мяч, вырывали его друг у друга, прыгали друг через друга со Славой в руках. Слава порой сопротивлялся, пытался вырваться, но не мог, потому что хохотал и совсем ослабевал от хохота.
Возня прекращалась, когда все участники доходили до полного изнеможения.
Они присаживались отдохнуть и, отдышавшись, начинали расспрашивать Славу.
Слава тоже никогда не видел ни Рассохина, ни Кабанкова, ни Чепелкина, ни Байсеитова. Он знал только могилу Рассохина на вершине бугра. И всё же он попал в эскадрилью, когда память о них всех была еще совсем свежа, когда о них говорили как о людях, которых только что, совсем недавно, видели. И, кроме того, он сам, своими глазами, много раз видел Колю Серова.
Он видел, как Лунин и Серов вели бой с «Мессершмиттами», напавшими на аэродром. Вместе с доктором Громеко он ходил в лес к «Мессершмитту», сбитому Серовым. Об этом он рассказывал много раз, всё с новыми подробностями, и они никогда не уставали его слушать. Это делало Славу сопричастным подвигам летчиков, давало ему право небрежно говорить: «Мы, рассохинцы».
Как раз у Славы и научились они этому выражению — «рассохинцы». И стали называть свою эскадрилью рассохинской, а себя рассохинцами.
Лунин был несколько даже удивлен, заметив, как гордятся они своей эскадрильей и с каким волнением произносят имена погибших летчиков, своих предшественников. В этом удивлении была, конечно, прежде всего радость, гордость, но была и грусть. Грустно, что никто из тех, погибших, не увидел своей славы. Была и ревность. Рассохинцы? Вот эти мальчики, которые еще ничего не совершили? А будут ли они достойны этого имени?
В середине июля Ермаков как-то вечером зашел в избу к Лунину и, весело подмигнув, сказал:
— А ну, гвардии майор, ответьте, сколько английских ярдов в тысяче метров?
— Представления не имею. А зачем вам? — удивился Лунин.
— Сколько футов в тысяче метров? Сколько метров в миле?
— Никогда не знал.
— Придется узнать и других научить. Приказ есть.
— Приказ?
— Получен приказ вашей эскадрилье немедленно изучить английские меры длины. Как вы думаете, для чего?
Лунин стал в тупик. И вдруг догадка блеснула у него в глазах.
— Вот, вот! Вы угадали, — сказал Ермаков. — Вы будете летать на английских самолетах.
— На английских?
— На «Харрикейнах». Видели такие?
— Нет.
— Их никто здесь не видел. Но все читали в сообщениях из Англии: сегодня над Лондоном «Харрикейны» сбили два немецких бомбардировщика. Вот такие самые… Что? Вы, кажется, недовольны? Не тревожьтесь, Константин Игнатьич, нам плохого не пришлют.
4
Девятнадцатого июля наши войска оставили Ворошиловград, а двадцать седьмого июля — Новочеркасск и Ростов-на-Дону.
Однако об этом летчики не говорили. Они словно все условились: о том, что происходит на фронтах, сейчас не упоминать.
