Георгий Кубанский - «На суше и на море» 1962
Наверно, все надолго застыли бы в скорбном молчании, если бы буря не сорвала вместе с колышками брезент с одной стороны палатки. Ветер ворвался внутрь, и нам пришлось поддерживать опорные шесты, пока вновь забивали колышки и, притащив камни, прижимали к земле веревки, крепящие шатер. Усталые и измученные, выпачканные в грязи, промокшие до нитки, мы потушили костер и забрались под одеяла. «А все-таки, сколько ущерба наносит армии рамадан», — успел я подумать, уже засыпая.
Си Мустафа напрасно пытается разжечь сырые дрова.
— А как относится к рамадану Национально-освободительная армия? — Здороваюсь с ним я.
— Вы имеете в виду вчерашнюю историю? — отвечает он. — Теперь такие случаи исключены. Вред великого поста со всей очевидностью сказался уже в первые годы войны. Верующим самим предоставлено право решать: соблюдать рамадан или нет.
— Но, судя по вчерашнему рассказу, они его соблюдали, — говорю я.
— Верно, — продолжает Мустафа. — Поэтому на третьем году войны офицеры получили указание, что есть днем следует также и в рамадан.
— Ну, теперь мы застряли, — прерывает капитан Ларби ход моих мыслей. — Два дня придется нам ждать после этой бури. Почва размокла и превратилась в болото. Зато жажда утолена.
ПРОЩАНИЕСразу с улицы попадаешь в большую жилую комнату. Изнутри дверь надежно запирается широкими железными засовами и прикрыта занавеской. Под самым потолком, почти на высоте четырех метров два подслеповатых оконца. Здесь разместилось около двадцати человек. Они пришли на скромный прощальный обед. Это последние часы моего пребывания в Алжирской освободительной армии.
Гости сидят на диванах, поставленных вдоль стен и покрытых темно-красными коврами. Параллельно им тянутся длинные низкие столы. Против меня сидят старейшины родов. Их продолговатые узкие лица обрамлены почтенными седыми бородами. На них белоснежные бурнусы и такого же цвета тщательно намотанные тюрбаны. Возле старцев сидят, кто в форме, кто в штатском, офицеры, сержанты и солдаты. Капитан Ларби, Си Мустафа и я садимся в центре.
Моя борода за последние недели так отросла, что я почти не выделяюсь среди других гостей. Молодой муджахид, которому меня не представили, так как он пришел позже нас, осуждающе спрашивает своего соседа, почему я не говорю по-арабски.
Я уже освоился с нравами, царящими за столом, и даже нахожу их в известной мере приятными. А воспоминание об отвращении, какое я испытал, когда мне впервые пришлось есть руками, теперь вызывает у меня только улыбку. Я наивно представлял себе, будто здесь все запускают пальцы в один котел, а затем обсасывают их по очереди.
Сегодня тоже едят по-арабски. Таз уже обходит сидящих. Каждый намыливает руки, смывает их теплой водой, которую черпает из котла, и насухо вытирает полотенцем. Уже сознание того, что каждый из гостей сидит за столом с чисто вымытыми руками, наносит удар по предубеждению, которое совершенно исчезает с началом еды, когда видишь, что все избегают касаться пальцев губами.
Прямо на стол кладут барашка, зажаренного с головой и задними ногами. В придачу к этому поданы вода, хлеб, нарезанный ломтиками лук, маслины и лимонное варенье. Хозяин дома своими руками отрезает сочный кусок со спины барашка и подает его мне. Этим он оказывает мне большую честь. Во время трапезы хозяин дома не прикасается к еде. Он ждет, пока все не насытятся, и только тогда подсаживается к нам.
Наш хозяин — бербер двухметрового роста — младший лейтенант и начальник снабжения. При французском колониальном режиме он не имел возможности научиться читать и писать. Даже не знаешь, чему в нем больше удивляться: его природному уму, его хитрости или его медвежьей силе, о которой гости рассказывают анекдоты.
Однажды в командный пункт бербера явилось трое дезертиров из иностранного легиона — двое испанцев и один немец. Всем троим запретили целую неделю выходить из дому, так как стало известно, что 2-е бюро[42] легиона догадывается о месте их пребывания. Но нервы одного испанца не выдержали. Ему казалось что режим для дезертиров специально выдуман алжирцами, чтобы их уничтожить.
И вот однажды ночью он убежал из дома, совершив побег на свой страх и риск. Когда об этом узнал бербер, он тотчас ворвался в убежище бывших легионеров.
— Где твой земляк? — свирепо накинулся он на оставшегося испанца, схватил его за шиворот, приподнял, дал побарахтаться в воздухе, а затем выпустил из рук так, что тот грохнулся оземь и вывихнул себе ногу.
Раздражение младшего лейтенанта было вполне понятно, так как легкомыслие дезертировавшего легионера могло привести к обнаружению опорного пункта. Несмотря на это, бербер получил выговор за грубое поведение.
Молчаливее всех во время обеда были старики. Тогда как молодежь хохотала до упаду над каждой шуткой, они лишь тихо улыбались в свои бороды. Все их движения дышали достоинством: разламывали ли они осторожно хлеб, или степенно подносили ко рту бокал с водой.
Почтение, которого они требовали от юношей, по их мнению, диктовалось мудростью и опытом, приобретенным за долгие годы жизни. Скоро они навеки сомкнут глаза, быть может, так и не осознав, что все последние годы являли собой живой анахронизм. Даже самый молодой из солдат, сидящих за столом, во сто крат опередил их в своем познании окружающего мира. Но он встречает стариков почтительным благоговением и терпеливо внимает уже не раз слышанным рассказам о событиях освободительной борьбы полувековой и тридцатилетней давности.
На столе нагромождаются обглоданные кости, хлебный мякиш и косточки от маслин. Пока остатки барашка выносят на кухню, появляется теплое сладкое кушанье: чернослив, сваренный с корицей и бараниной.
После чая мы распрощались с бербером. В ответ на мою благодарность за угощение он символически целует мне руку, поднося к губам свою, после того как мы обмениваемся рукопожатиями.
— Надеюсь, вы оцените это по достоинству, — говорит мне Си Мустафа на пути в оклад обмундирования, куда отнесли мое гражданское платье. — Я знаю младшего лейтенанта вот уже три года, и, поверьте, он не привык бросаться такими поцелуями.
В складе обмундирования нас ожидает парикмахер. Я медленно снимаю с себя форму муджахида. С каждой вещью, которую я откладываю, у меня связаны воспоминания о неделях, проведенных в Алжирской Национально-освободительной армии. Поколебавшись, я сворачиваю платок — этот шарф, тюрбан и саван вместе.
— Хотите оставить его себе на память? — спрашивает меня капитан.
Я благодарно киваю ему головой. Но прежде чем я успеваю сунуть его в карман, унтер-офицер склада отбирает его у меня и с сияющим видом вручает мне новый. Когда я снова хватаю свой, грязный платок, он с недоумением качает головой под смех окружающих.
