Георгий Кубанский - «На суше и на море» 1962
Вы видели, как рыба, выброшенная на сушу, ловит воздух? Эта картина неотступно стояла в моем воображении. И с каждым днем рыба все росла, и я все отчетливей видел ее залитые слезами глаза и широко раскрытый рот. Мы спешили добраться до цепи холмов. Старший из нас уверял, что там мы найдем кочевников и колодцы.
На второй день — жара стала невыносимой — мы решили передохнуть и выступить рано утром, чтобы за один переход, маршем-броском, достичь холмов.
В то время как мы торопились из последних сил, паренек вдруг остановился и крикнул: «Слышите, как собаки лают?»
Мы прислушались, но кругом стояла такая давящая тишина, что нам казалось, будто мы оглохли. Парень бредил целый день. Если ему не чудился лай собак, то мерещились струйки дыма.
Вначале мы не обращали на это внимания, но потом наши нервы сдали, и мы с бранью накинулись на него. Он успокоился только тогда, когда мы достигли холмов.
Полные надежд, мы дотащились до вершины и… не увидели ничего: ни шатра, ни воды.
— Сейчас уже слишком темно, — сказал старший.
Ночь мы провели у костра. Никому не хотелось спать.
Парень сводил нас с ума. Он едва не умирал от жажды после проделанного нами марша и теперь расписывал, какие муки нас ожидают: как вздуются и полопаются губы, как растрескается кожа на лице, как нас начнет мучить страх перед удушьем, потому что распухшие язык и нос будут затруднять дыхание.
На рассвете юноша вскочил, пустился в пляс и закричал: «Дым, дым, я вижу дым!» Мы решили, что он окончательно свихнулся, и бросились на него.
«Это правда, это правда! Дым, дым!» — хрипел он не переставая.
Мы крепко держали его и смотрели друг на друга. Ни у старшего, ни у меня не хватало мужества обернуться из страха перед разочарованием. Когда я все же рискнул это сделать, то словно завороженный не мог оторвать глаз от долины. Там раскинулся табор кочевников, и из каждого шатра тонкой нитью вился дымок.
Мы расцеловались, словно впервые встретились после долгих лет разлуки.
Все в палатке внимательно слушали рассказ капитана. Усатый помешивал огонь и подкладывал новые сучья.
— Я вполне понимаю ужас юноши, — сказал он. — Мне самому пришлось испытать нечто подобное.
Всему виной была проклятая мина; эта штука взорвалась, когда мы переходили границу. Никого не ранило, но в то время как я был уже на той стороне, другим пришлось повернуть обратно.
И как на зло, по проходящей вблизи трассе на грузовиках приближалась французская рота. Ясно, что они сразу же оказались на месте происшествия. Мне едва удалось скрыться. Но я остался без воды.
Как вам все время виделась издыхающая на берегу рыба, так мне мерещилась жена, набирающая воду из источника. Вначале я тешил себя картиной полного до краев кувшина, но потом меня стало раздражать, что такая прекрасная вода разбрызгивается зря, а на третий день я уже мысленно ловил губами ее капли, падающие на землю.
Всякий раз при этом я валился с ног, они уже настолько ослабли, что были как у новорожденного ягненка. А сколько раз я попадал впросак, обманутый видением озера, и, шатаясь, брел к нему. Мне всегда казалось, что подобные вещи со мной не могут случиться.
Шел к концу четвертый день. В последние часы я уже ни о чем не мог думать. И я не помню, что со мной было. И вот тогда-то вдруг я увидел озерцо. Я бросился на землю и на четвереньках пополз к нему.
Зачем я это сделал, я тоже не знаю. Я подкрадывался к озерцу, как к парашютисту, которого надо захватить живьем. Когда я очутился перед ним, я издал радостный крик. Вернее, мне показалось, что я его издал, так как, должно быть, в сравнении с ним шипение хриплого верблюда звучало как сладкая музыка. Я гладил воду руками и все время молол один и тот же вздор: «Неужели это ты? Если бы ты знала, как я тебя искал, пока нашел! И вот ты здесь».
Потом все куда-то отодвинулось. Я хотел крикнуть: «Стой! Останься! Куда же ты?!» Потом все поплыло у меня перед глазами.
— Это была не вода? — спросил кто-то.
— Она, — возразил усатый, — но радость была слишком велика, и я потерял сознание. Быть может, я бы так и умер от жажды у самой воды, если бы утром меня не нашли скотоводы, пригнавшие своих верблюдов на водопой.
Муджахиды в мокрых шинелях, набившиеся в палатку, жались к огню. Стоило выйти одному, как его место занимал другой, только что сменившийся с дежурства. Несмотря на бурю и промозглую сырость, это был вечер, как все прочие, когда офицеры и солдаты по-братски сидят у костра, следя за пламенем, с треском пожирающим сучья.
В эти часы здесь можно услышать веселые и печальные истории, и офицер, как и всякий другой в шатре, бережно принимает из рук солдата чашку заботливо приготовленного чая. А если рассказывают о тех, кого слушатели лично знают, среди них воцаряется мертвая тишина. Так случилось и в этот вечер.
Усатый заступил на пост. Его место занял муджахид, не выпускавший из рук винтовку с первых дней освободительной борьбы. У него широкая, почти дородная фигура. Он садится по-турецки и подставляет ладони огню.
— А вы еще не забыли, — напоминает он о боях в дни рамадана[41].
— А вы еще не забыли? — повторяет он. — Весь наш взвод ехал на грузовике. До грота с продовольствием оставалось каких-то жалких сто километров, когда наш драндулет забарахлил и ни с места. Мы привели его в порядок только на следующее утро. Мы простояли двенадцать часов, и каждый знал, что братья, к которым мы спешили на помощь, ждут нас как манну небесную. А, кроме того, мы не ели и не пили целый день и целую ночь.
Мы сократили путь и поехали напрямик к району военных действий. К чему нам сдался днем этот грот? Ни к чему: ведь был рамадан. Но мы не подумали о неисправном автомобиле. Как упрямый осел, поздно вечером он снова остановился посреди дороги. И опять мы засели на целую ночь, в течение которой у нас во рту и маковой росинки не было. Единственно, что скрашивало эти часы, были шутки унтер-офицера Таджиба, но и они были вымученными, так же как и наш смех… Таджиб пал одним из первых…
Нам пришлось идти пешим строем. Солнце жгло немилосердно. Так мы двигались до самой ночи. А потом попали в засаду, устроенную парашютистами. Мы ослабели настолько, что не могли принять бой, и, разделившись на группы, стали пробиваться из окружения.
Братья Мансур оказались вместе со мной. Когда стрельба улеглась, я щелкнул пальцами. Это был сигнал к перебежке. Но Мансуры не шевелились. Взбешенный их трусостью, я подполз к ним. Оба были мертвы… так же как и Таджиб, Мэдэни, Нурдин, Отмэн… Вы ведь помните…
Наверно, все надолго застыли бы в скорбном молчании, если бы буря не сорвала вместе с колышками брезент с одной стороны палатки. Ветер ворвался внутрь, и нам пришлось поддерживать опорные шесты, пока вновь забивали колышки и, притащив камни, прижимали к земле веревки, крепящие шатер. Усталые и измученные, выпачканные в грязи, промокшие до нитки, мы потушили костер и забрались под одеяла. «А все-таки, сколько ущерба наносит армии рамадан», — успел я подумать, уже засыпая.
