Александр Вельтман - Приключения, почерпнутые из моря житейского
– Позвольте! – сказал гуманист, нюхая табак и поднося табакерку Ивану Ивановичу.
– Вы думаете, что без архитектора нельзя и обойтись?…
– Нет, не то; меня заботит теперь эта француженка; вы что-то упомянули о Туруцком… Для чего же ему нужна француженка?
– А бог его знает! У всякого свои капризы, иногда и не по летам…
– О, если так, то я не намерен быть поставщиком этого рода увеселений.
– Ну, ну, ну, это шутка; я никак не думаю, чтоб в его лета… Да, я теперь вспомнил: он отделал дом для сестры своей; так кажется, что для нее и нужна француженка в компаньонки.
– Это дело другое. Так вы, Иван Иванович, скажите Туруцкому, чтоб он взял в компаньонки эту француженку.
– Хорошо, хорошо; непременно скажу!
– Вы не забудете?
– Как можно!
– Только скажите ему, чтоб он дал ей хорошее жалованье: тысячи две, три.
– Конечно, не меньше.
– И чтоб обходились с ней с некоторым уважением: savez-vous, que c'est une personne de dignit? [115]; одной из лучших французских фамилий.
– Право?… Каким же образом она очутилась здесь и соглашается идти в компаньонки?
– Обстоятельства, несчастный случай.
– Хороша собою, молода?
– Н-да, во всех отношениях замечательна.
– Можно ее видеть?… Потому что, если не удастся определить к Туруцкому, я готов взять ее на свое попечение, устроить как-нибудь судьбу ее… Отчего же не помочь прекрасному существу…
– Да, да, конечно; это не худо; впрочем я сам побываю у Туруцкого.
– Да зачем же? К чему вам беспокоиться? Я сегодня же его увижу.
– Ah, bon jour [116]! – сказал ходатай нашей француженки Саломеи, обращаясь к одному из знакомых, чтобы отвязаться от Ивана Ивановича, который чересчур уж заинтересовался судьбой неизвестной особы, происходящей от одной известной французской фамилии.
II
Благородное собрание в Москве, если не восьмое, так по крайней мере девятое чудо света. Представьте себе огромную залу с колоннадой, поддерживающей хоры, представьте себе, что вся она штукатурена под белый каррарский мрамор, что между всеми колоннами висит по бронзовой люстре в двести свеч, разукрашенной хрустальной бахромою; что все это и бело и светло и что в этой белизне и свете шесть тысяч персон – эссенция древнепрестольного града. Представьте себе мужчин в полной военной, статской и светской униформе, а женщин в бальном наряде – шейки и ручки по плечо наголо. У каждого наружность, как сам он, разряжена: взору щедро придано огня, устам улыбки, щекам румянцу, движениям ловкости, всему стану достоинства, важности, значения. Всё рисуется, все как живописные, как портреты, схваченные в счастливую минуту – когда душа выливается наружу. Вот съехались к полуночи, все не ходят, а как-то особенно двигаются, соблюдая приличие, не смотря смотрят, не слушая слушают, не говоря говорят и – не любя любят.
Во всем этом, может быть, нет ни радости, ни удовольствия, но есть развлечение – это необходимое для светского человека развлечение, это искусственное средство наполнить чем-нибудь пустоту времени и пустоту души.
Из всех шести тысяч персон тут только двое наслаждаются в душе каким-то райским наслаждением – Василий Игнатьич Захолустьев и супруга его Фекла Семеновна; счастливая чета ходит под ручку. Он – седые волосы в кружок, гладко-прегладко расчесаны, борода – волос от волоса отделен, на плечах древний боярский кафтан с золотым шитьем, с петлицами, меч с темляком перепоясывает не просто талию, но огромное депо здравия и благоденствия. Она – в обшитом золотым кружевом гарнитуровом платье, которое спереди как следует приподнялось, на голове повязан золотошвейный платок, в ушах серьги бурмицкого зерна, на шее жемчужное ожерелье ниток в пятьдесят, пальцы расперло от многоценных перстней. У Василия Игнатьича раскраснелось лицо и от самодовольствия и от жару; с трудом ворочая голову, подпертую шитым воротником, он отирает пестрым платком чело свое; из приличия не ворочает ее на стороны; взор его как навесный выстрел направлен через головы, чтоб кого-нибудь не задеть. Фекла Семеновна также не ворочает головой; но зато глаза ее как на пружинах, то вправо, то влево.
– Что, Фекла Семеновна, хорошо? ась? – произносит тихо Василий Игнатьич, проходя по опустевшему углу галереи между колоннами.
– И господи, как прикрасно! – отвечает Фекла Семеновна, – да что ж это такое, для чего господа-то собрались?
– Вот, спрашивает; ты смотри да примечай.
– Да уж у меня и глаза разбежались! Когда ж это они присядут? Ах, смотри-ко, смотри, что это сбежались все в кучу? Что там случилось? Пойдем посмотрим!
– Не приходится идти туда; знай честь. Вот посмотрим отсюда.
– Что ж это там, пляска, что ли?
– Тс! а ты смотри себе да примечай.
В первый раз бог привел Василию Игнатьичу и Фекле Семеновне быть в собрании, как же не подивиться всем диковинкам.
– Василий Игнатьич, – начала снова Фекла Семеновна, – если б Прохорушка был здесь, он, чай, также пошел бы в танцы?… то-то бы посмотрела!
– Ну-у! – отвечал Василий Игнатьич.
– Что ну, ведь он, чай, не хуже господ, не тех вот, что в кавалериях, а вот этих штатских-то, право-ну!
– Тс! что ты это! – сказал Василий Игнатьич, толкнув супругу свою под бок.
– Поди-ко-сь, слова нельзя сказать! – заговорила Фекла Семеновна под ухо мужу, – легко ли, добро бы я говорила про господ великих; а то, смотри ты, про эту голь слова не скажи! Вот он, тут же, писаришко-то, что тебе бумаги ходит писать… да поругался с тобой – мало, вишь, дал ему на чай…
– Где, матушка, где ты тут нашла писаришку?
– Да вот он, вот трется около благородных-то… вот увидал тебя…
– Пьфу, в самом деле!… Пойдем, пойдем! осрамит еще, мошенник!
Надо сказать правду, что богатство и почести не по наследию и не даром достались Василию Игнатьичу; он нажил их трудом не с умом, а с грехом пополам. И потому, как ни поверни, бывало, Василия Игнатьича, с одной стороны как будто честный человек, богач, а с другой – старый плут, точно нищий, и не далеко ушел от того Васьки Игнатова, который лет за сорок торговал в деревне бабками, потом служил в харчевне и угощал пьяных вместо вина винным запахом. Он и продолжал бы карьер свой по винной части, но судьба решила иначе. Его соблазнила чайная торговля. Он узнал, что, кроме китайского ван-сун-чо-дзи, есть русский Иван-сун-чо-дзи и стал торговать чаем, завел магазин китайских чаев, сахару и кофе.
Сахар и кофе – дрянные продукты, от них барыша десять, а много пятнадцать процентов… В сахарный песок можно бы подбавить самого лучшего белого песку, да не тает, окаянный! Про кофе и говорить нечего: ни один род бобов не подходит к нему.
