Дождь над городом - Валерий Дмитриевич Поволяев
Беззвучно прикрыла за собой дверь, снизу, из автомата, позвонила Зинке Щеголевой, задала лишь один вопрос, может ли та приютить на неделю, это минимальный срок, пока Людмила не снимет квартиру, услышала в ответ удивленное и одновременно растерянное «да», повесила трубку на раздвоину рычага.
Вот ведь как получается: другие ищут мужа, днем с огнем найти не могут, потому что нехватка на мужей, дефицит еще с войны, вон уже сколько лет дефицит, а она, наоборот, старалась уйти от мужа, забыть, что он существует. Остановилась в раздумье: а не проще ли пойти по другому пути — принимать мужа таким, какой он есть, без прикрас и аквариумного увеличения, когда каждая рыбешка находится словно под микроскопом, и делать то, что хочется? Ведь можно, например, крутить напропалую, налево и направо, с уверенными крепкими летчиками, как делают многие ее подруги, да еще посмеиваются: «Аэрофлот все спишет», и мужья ничего, ничегошеньки не знают. Но для этого надо было сделать внутренний надлом, надпил, начать вторую жизнь, проложить ей рельсы с жизнью уже существующей, надо было раздвоиться. Вот этого она никогда не сможет сделать. Не тот душевный запал.
Она стояла на бровке тротуара, беспомощная, с глазами, пухлыми от слез, тянула руку в варежке, стараясь остановить машину — надо было заехать в детсад, взять Андрюшку, по дороге обдумать ответы на возможные вопросы сына.
Что ему сказать, что? Надо было взять себя в руки, определить, запрограммировать дальнейшую жизнь, которая таила так много неизвестного, — и все сейчас, сейчас, сейчас. Еще надо убрать слезы, которые все-таки выплеснулись из глаз, не удержались, привести в порядок лицо, чтобы ни Андрюшка, ни Зинка Щеголева не догадались о ее душевном потрясении. Она едва держалась на обледенелом тротуаре, даже не посыпанном солью или песком, чтобы не скатиться под колеса машины, — внутри, там, где сердце, легкие, где все самые важные жизненные органы, словно кто пожар зажег.
Когда к бровке прижалась, скрипуче тормознув, «Волга», с кошачьим огоньком, стреляющим из-за стекла, машина эта показалась ей кораблем, что навсегда уходит из гавани с охвостьем обрубленных канатов, свисающих с кормы, а берег молчит в настороженной оторопелости, не салютует, — не знает берег, что корабль никогда не вернется назад.
Через неделю муж появился в аэропорту, с погасшими глазами, наткнулся на Зинку, та, отведя взгляд в сторону, буравя световое табло с тусклыми огоньками, обозначавшими номер рейса, на который шла посадка, объяснила, что Бородиной нет, улетела ночным «илом» в Москву.
В детсаде он не смог узнать, где Андрюшка: Людмила забрала ребенка, не сообщив, куда его переводит. Муж стал появляться в аэропорту каждый день, как на работе.
На исходе второй недели он написал Людмиле письмо, попросил девчат передать по адресу, хмурым сиплым шепотом сообщил, что в завтрашней газете они могут прочитать похоронку. О нем похоронку.
Письмо было написано на нескольких четвертушках прыгающим, взбудораженным почерком, содержало тихую угрозу, бешенство, мольбу.
Напиши Игорь это письмо по-человечески, она бы не выдержала, вернулась. Без промедлений. А тут застопорило. Да еще этот провокационный шепоток насчет самоубийства. Хотя что-то озабоченное, далекое, рожденное добром, потревоженностью души, стиснуло ей грудь, и она, сидя за чужим столом, кажется старшей бортпроводницы, неспокойным коротким движением рванула на себя срединный ящик, зная, что в девчоночьих столах всегда можно собрать целый аптечный ларек. Ей так надо было сейчас выпить какую-нибудь таблетку — от гриппа, от насморка, от головной боли — все равно какую, важно было психологическое воздействие на организм, на мозг, — она знала, что именно таблетка обманет бдительность и принесет успокоение. Вспомнилось все лучшее, что было связано с мужем, его подарки, сделанные в день свадьбы, недорогие, но необходимые в быту вещи, инкрустированная индийская шкатулка для бумаг, которую он вручил ей в день двадцатипятилетия, — безделушка конечно же, но приятная... Потом эта шкатулка куда-то задевалась, ушла с глаз, как уходят предметы, не приносящие пользы; вспомнилась поездка на пог, в теплый санаторный Мисхор, шелковица-падалица, сладкая, вяжущая язык, которую они покупали у старухи хозяйки, некрасивой, угрюмой, но чрезвычайно честной, такие внакладе остаются от собственной торговли; деревянные нары пляжа, врубленные в камни, фиалковая свежесть воды с непугаными усатыми креветками, морскими тараканами, неунывающими голопузыми крабиками, вспомнились другие детали того далекого южного отдыха...
Кто-то тронул ее за плечо, она опасливо повернулась, в ее зрачках еще сохранялась фиолетовая рябь вечернего моря, теплый уют уходящего на сон дня, красная горбушка солнца, осклизлые, поросшие нежной тиной камни, высовывавшие свои головы из кружевных воротничков прибойной пены.
— Люд! Брось! Не переживай, — Зинка Щеголева глядела просяще, ласково. — Не бойся. Никогда он не покончит с собой. С собой кончают люди сильные, для этого волю надо иметь, а у него внутри тесто, хоть он и жестковат на вид.
— Хорошо, — Людмила поднялась, провела рукой по воздуху, оглаживая что-то невидимое, может прогоняя наваждение. — Хорошо. Не буду, — вскинула голову, но в этом движении, в излишней его резкости Зинка уловила нарочитость, желание обмануть ее проницательность, протестующе тряхнула колбасками косичек.
За окном сквозь рваную белесую наволочь проглянуло солнце, несмелое, сонное, и папки, лежавшие на подоконнике, осветились сиреневым. Было в этом огне что-то радостное и горестное одновременно, завспыхивали в нем серебряные искры, будто следы пуль. А может, не пуль — может, звезд. Потянуло холодом и неуютом.
Людмила понимала, что жизненный кров над ее головой зыбок, он все равно что охотничий шалашик, сооруженный на пару дней в птичьих угодьях, среди болотного сита.
Вдруг ей померещилось, что она видит ухмылку Меншикова, этого удалого старца, и в несколько секунд перед нею отчетливо, во всех своих красочных деталях предстал поход на сосьвинский крутояр, недобрые сосны, зереновские дома, обитые ради архитектурного кокетства шифером. Холод проник в грудь, от него заныло сердце, будто нехорошее предчувствие заползло в тело и теперь холодило жилы, замедляло бег крови.
— Что с тобой, Людк? — встревожилась Зинка. — Может, воды?
— Нет, — отказалась Людмила, потерла виски пальцами. Видение разлетелось перед ней снежными хлопьями, без следа растворилось в воздухе. — Приблазнилось бог знает что.
— Устала ты, Людк. Отдохнуть тебе надо.
Людмила машинально улыбнулась, сделала короткий мах рукой. Игорь, понятное дело, отрезанный ломоть. Но из прошлого его не выкинешь. А прошлое, оно пока еще обладает
