Валентин Иванов - Возвращение Ибадуллы

Почувствовав себя окончательно побежденным, Юнус заплакал навзрыд. Он трясся и в отчаянии бился затылком о землю. Ибадулла сильно встряхнул его:

— Ты, ребенок. Перестань хныкать. Отвечай же мне, кто ты?

— Мулла взял меня у отца, — захлебываясь слезами, выговорил он. — Это было во время великого голода в сорок третьем году. Мулла давал отцу в долг рис. Отец забрал целых пятьдесят фунтов риса, настоящего, белого. Не такого черного, с червями, камнями, песком, золой, который продавался из магазинов правительства. У отца не было денег… — спазма сжала горло Юнуса, и он замолчал, прижимая щеку к земле, чтобы не смотреть на Ибадуллу.

— Продолжай, — сурово сказал Ибадулла. — В этом нет позора.

— Зачем тебе знать? — слабым голосом спросил Юнус. — Потом он взял меня и сестру. Это было добрым делом, без помощи муллы мы все умерли бы. Разве ты забыл, что в тот год цена девочки была от десяти анна до одной рупии? Мулла был добр. И отец не лишился земли…

…Да, Ибадулла помнил. Народ скелетов, едва обтянутых кожей. Изможденные, полуголые женщины, сохранившие только никому не нужные медные браслеты на руках и щиколотках ног. Дети в старческих морщинах, с выпяченными ребрами над раздутыми животами, шатающиеся на тонких, как спички, ногах. Стон: «Дай горсточку риса»… На мостовых городов — тела еще живые, но уже объеденные собаками и шакалами. Лица умирающих на дорогах с кишащими червями ранами вместо глаз. На Гугли и других притоках Ганга — лодки с детьми, отправленными для продажи в Калькутту. Оросительные каналы и незасеянные рисовые поля, забитые разлагающимися трупами земледельцев. Стаи ожиревших ленивых собак и шакалов. Тучные, терпеливые грифы рядом с умирающими. Сговор англичан с местными богачами, игравшими на повышении цен. Так было. Тысяча девятьсот сорок третий год. И так может быть в любом наступающем году…

— Убей же меня, — просил Юнус.

— Я не палач, — возразил Ибадулла.

— Убей меня, — молил Юнус. — Возьми мой нож, он острый. Ты хочешь меня выдать, и меня будут пытать. Мулла узнает. Мои отец и мать еще живы, он погубит их.

— Перестань. Никто не будет тебя пытать, и мулла ничего не узнает.

— Он все знает и все может. Ты сделал меня изменником. Убей. Ты победил. Моя жизнь принадлежит тебе. Возьми ее скорее.

— Нет. Ты мой, но я не убью тебя.

— Ты предал ислам.

— Нет. Ислам предал тебя. Ты будешь иметь время понять это. Вставай.

Ибадулла отнял колено и освободил грудь Юнуса.

— Ибадулла, где вы? — раздался голос. — Фатима зовет ужинать, а вы не отвечаете! — И Ефимов показался в закоулке между стеной Кала и остатками моста.

— Что случилось?! — тревожно воскликнул он.

Юнус, которого Ибадулла держал за правую руку, не пошевелился при появлении нового человека. Ибадулла указал Ефимову на валявшиеся нож и пистолет, и тот подобрал их.

— Пойдем с нами, — приказал Ибадулла Юнусу.

II

В сумерках во двор Шарипа Ишхаева вошел кишлачный кузнец Мухэддин. Он весело поздоровался с хозяином и подал руку его гостям. Вслед за Мухэддином ввалился толстый бригадир Курбан. За Курбаном просунулся помощник и друг Мухэддина молотобоец Мурад, громадный мужчина, который всегда ходил так осторожно, точно боялся что-нибудь раздавить.

Затем появился учитель Эмин, а вслед за ним во двор Шарипа солидно вступил и председатель колхоза Якуб Афзалиев.

Все посетители как будто сговорились между собой явиться одновременно. Афзалиев так и сказал:

— О, друзья, не слишком ли много гостей сразу? Но если все остальные пришли к Шарипу для дружеской беседы, то я зашел позвать его и его гостей к нам в гости. Пойдемте! Наши изыскатели будут читать очень интересный доклад, нужно послушать нашим колхозникам и всем другим.

— И я пришел пригласить Шарипа и его гостей на доклад, — сказал Эмин.

— Э-э! Значит, у нас одна мысль. Что ж, Эмин, если ты первым пришел, приглашай, я тебе не помешаю, — добродушно уступил Афзалиев место учителю.

— Зачем доклад? — про себя, но достаточно громко, чтобы все услышали, проворчал Мурад. — Все доклады, некогда отдохнуть, — бормотал он глубоким басом.

— Мы потом придем, — поддержал Мурада его друг, кузнец Мухэддин, удобно устраиваясь рядом с Исхаком. — Мы только сегодня в первый раз выбрали время зайти к Шарипу, послушать его гостей и родственников, почтенных и бывалых людей. И Курбан с тем же пришел.

— Разве изыскатели уже уезжают? — спросил Курбан. — Мне они говорили, что еще долго проживут у нас. Когда воду найдут, пусть тогда и докладывают.

— Еще ничего не сделали, пусть они сначала дело сделают, — сердито прогудел Мурад.

— Правильно, — тут же отозвался Мухэддин. — Когда в наших арыках прибавится воды, тогда и послушаем.

— Нехорошо получается, нехорошо, — укоризненно заметил учитель Эмин. — Они для большого дела трудятся, а им от нас неуважение.

— Зачем неуважение? Зачем так говорить? — тонким примиряющим голосом вступил в разговор Шарип Ишхаев. — Нет никакого неуважения, у них свое дело, у нас — свое. Разве мы даем государству плохой хлопок?

— Верно говорит Шарип! Правильно! — разом воскликнули Мухэддин и Курбан.

— Сказано хорошо, — скрепил Мурад и обратился к Афзалиеву.

— Зачем наставления читаешь? Мы пришли сюда. Хочешь с нами быть, садись. Не хочешь — уходи. А нам не мешай! — грозно закончил молотобоец.

Кузнец Мухэддин, точно старого друга, подтолкнул локтем Исхака и подмигнул на Мурада.

— Сейчас шум будет, — шепнул он.

— Нехорошо, Мурад, — укоризненно молвил Афзалиев. — Я пришел как председатель колхоза, мне люди доверяют.

— Не годится так, Мурад. И других сбиваешь, — вмешался Эмин.

Мурад шагнул к Афзалиеву и остановился, слегка раскачиваясь.

— Чего ты пришел? — грубо спросил молотобоец. — Чего ты кричишь, что ты председатель? Ты председатель днем, а вечером ты для меня никто, если я с тобой не хочу разговаривать. Уходи сам и его бери с собой, — указал Мурад на Эмина.

Гости Шарипа Ишхаева с удовольствием взирали на разгоравшуюся ссору.

— Да-а… — протянул Афзалиев, не двигаясь с места. — Пусть будет твоя правда, Мурад. Не хочешь, не ходи. Никто тебя не неволит. Мы уйдем…

— Иди, иди, пока я тебя не проводил, — пригрозил Мурад.

Афзалиев покачал головой, глядя на Исхака и как бы прося его сочувствия, как у самого старшего из присутствующих посторонних колхозу людей.