Дервиш света - Михаил Иванович Шевердин
Но все эти неудовольствия искупал бездонный купол небес и прохлада воздуха, стекающего с совсем близких гор, синих с белыми шапками.
А в Кызыл-Кургане, что южнее Самарканда, где в летнюю пору в саду проживал почтенный мастер сундучного ремесла — сандуксоз Ибрагим-ата, — и воздух, и тень карагачей, и вода в арыках отличались самым совершенным качеством.
— Нет лучше нашего Кызыл-Кургана, — говаривал Ибрагим-ата.
Ибрагим-ата сундуки сколачивал из самого крепкого карагачевого дерева, что было не так уж легко, потому что старый мастер всю плотничью работу выполнял топориками и тешами разных размеров, не прибегая к помощи рубанка. А сами понимаете, выстрогать доски и бруски, да такие, что рукой проведешь — вроде бархат! — не так-то просто. Нужно умение, да не просто умение, а мастерство.
Иван Петрович как-то поехал туда с сыновьями, чтобы заказать сундук, и они познакомились с Ибрагимом-ата и с Шамси.
Шамси проявлял умение и старание. И сам уже в юном возрасте сделался сандуксозом и отлично делал сундуки из карагачевых досок и обивал их с завидным искусством ромбиками из ярко-оранжевой, ядовито-зеленой, нежно-фиолетовой и просто желтой меди, тонкой и прочной. Отличные, тонов оперения райской птицы, сундуки выходили из рук Шамсиддина.
Старый мастер всегда радовался, когда дарил эти сундуки служителям священного мазара Хаджи Ахрар и продавал богомольцам-паломникам, наводнявшим Кызыл-Курган и вечно толкавшимся по пыльным дорогам среди глиняных дувалов и тенистых садов окрестностей Самарканда. Ишанам нужны были сундуки прочные, со звонкими, поющими замочками-запорами, ибо паломники шли нескончаемым потоком, и священнослужителям было что прятать в сундуки, изготовленные умелыми руками мастера Ибрагима-ата и его сына Шамсиддина.
Мечтал Ибрагим-ата о расширении дела, а также копил золотые червонцы на покупку невесты для сына. И был в меру счастлив.
Набожностью он заслужил отличную репутацию у главного ишана и даже удостоился чести получать заказы от него на особенно большие и красивые сундуки. Но именно эти «ишанские» бесплатные сундуки — хотя они и носили название «садаки» — жертвы — и послужили причиной семейных неладов.
Потребовался такой красивый сундук местному кызылкурганскому баю Саиббаю. И не один. И хоть у бая куры денег не клевали, он за сундуки не заплатил и ломаного гроша: «Надлежит уважать достойных людей и не надоедать напоминаниями о плате и назойливостью. Рассчитаемся…»
Бай так и не отдал долг, чем вызвал злые слова Шамси:
«Такой богач — весь мир держит в руках. С губернатором с одного дастархана пищу принимает, скаред! Базарный жулик».
Подававший такие надежды, готовый в молодые годы стать сам сундучным мастером, Шамси причинил отцу боль. О, горе! Шамси не пожелал держать в руке тешу. Он предпочел вооружиться калямом.
Он сказал отцу почтительно, вежливо, ласково:
— Я иду в дом, где учат.
— Но, сын мой, ты за два года овладел кораном и грамотой в мактабе самого господина ишана, ишан отметил твой талант и жажду знаний. Другие десять лет учатся и остаются неграмотными, а ты…
Почтенный мастер от огорчения не в состоянии был продолжать.
Шамси ответил спокойно и убежденно.
— Отец, я не могу всю жизнь делать сундуки для господина ишана. И почему господин ишан не вознаграждает вас, моего отца, искусного мастера, за труд? Почему соленый пот льется с вашего лица, руки у вас пронизывает ломота, спина сгибается от простуды в холодной мастерской, а господа хозяева не уплатили вам и одного рубля… за три сундука для себя и для своего эндеруна.
— Не хули господа нашего, сын мой! Это наша святая жертва нашему святому наставнику, святому человеку Махмуду Ходже, бессребренику. Он наш достопочтенный хозяин и покровитель.
— А почему господин ишан слывет парохуром — взяточником? Он же еще и сухтур — деньги в рост дает. И почему он берет взятки и с богатых и с бедных? И почему он, давая взаймы людям, берет с них такую мзду, что все разоряются… Проценты это называется. А почему Саиббай прогнал меня от своего порога: «Прочь отсюда, черная кость! Вон отсюда, грязный нищий!» Мы бедные, но не нищие! Мы рабочие!
— О, боже! И ты знаешь, что такое процент? Оставь, сынок, это… Пусть в проценте разбираются ученые.
— Потому-то я, сын сандуксоза, хочу стать ученым и понять, что такое процент и почему почтенный мастер должен работать бесплатно на святого ишана.
Знакомство Шамси с семьей доктора постепенно перешло в дружбу. Алеша и Миша попытались работать инструментом тысячелетней давности, а Шамси засел за книжки, от которых «спасения не было» в многокомнатной докторской квартире.
Он приходил к ним будто гость древнего восточного мира. Его аккуратная белоснежная чалма, его верблюжьего сукна халат, его махсы с кожаными кавушами производили удивительное впечатление. Здесь не приходится говорить про звучный гортанный язык, про его «Хафтияк», изящно набранный загадочными для докторских сыновей арабскими письменами, про его великолепный, достававшийся от каких-то, очевидно, ученых самаркандских предков каламдон — пенал с изящной серебряной чернильницей, с мешочком песку для присыпки написанного, с каламами — тростниковыми перьями, которые длинные пальцы Шамси так ловко держали а которые они так же изящно и умело очиняли тонким стальным ножичком… Ребят восторгало это чудо — превращение обыкновенной болотной камышинки в орудие письма.
И мальчики учились писать каламом, правда, без особого успеха. Стальные перья были удобнее. Удобнее по сравнению с тешой казался и рубанок. Они расхваливали старому мастеру рубанок. Но он, трудясь над сундуком — Ольха Алексеевна решила послать в Полоцк азиатский сундук со всей его красочной, радужной броней из медных листочков, — отшучивался и довольно добродушно старался доказать вред всяких и всяческих новшеств и нововведений. Особенно энергично он проповедовал преимущества и достоинства старины в присутствии сына. Шамси в таких случаях отмалчивался.
Но когда Миша и Алеша шли купаться в Даргоме или на представление в цирк, или на экскурсию в Агалык, или на древние скифские курганы, Шамси задавал бесчисленные Пытливые вопросы, касающиеся всего самого нового в технике, политике, в жизни.
Шамси завидовал сыновьям доктора, учившимся в гимназии. Доступ в нее оказался ему заказан из-за возраста — он уже перерос все нормы — и из-за слабого тогда знания русского языка.
Велика была его радость, когда доктор устроил его в русско-туземное училище. Он ликовал. Сыновья доктора запомнили навсегда его расплывшееся в сияющую улыбку нежное, удивительно чистое, открытое, украшенное чуть наметившимися ранними усиками лицо древнего согдийского юноши. Острый, пытливый взгляд карих глаз, обращенный к бесчисленным книжным полкам, казалось, говорил:
«Я жадный! Я проглочу все эти книги!
