Георгий Брянцев - Тайные тропы
Раздался запоздалый выстрел.
— Убежит, сволочь! — крикнул Алим и быстро вскочил на кипятильник.
Андрей побежал по бараку к выходу, чтобы перерезать пути отхода Моллеру.
И Алим, выбравшийся на крышу, и Андрей отлично видели, как Моллер бежал, размахивая руками, но не к воротам, а к пролому в дощатом заборе, до которого было значительно ближе.
«Уйдет! — мелькнула тревожная мысль в голове у Грязнова. — Осталось метров тридцать, не больше». В это время донесся едва слышный звук, похожий на треск сломанной деревянной жердочки. Моллер упал вниз лицом, а из-за ближнего навеса показался Пауль Рот.
Прогремел еще один выстрел.
— Готов, гестаповский недоносок… А вы тоже хороши, ребята! — заметил Пауль. — Чуть не упустили эту гадину. — И он покачал головой.
14
В конце февраля Долингер передал Ожогину приказание Юргенса сдать радиостанцию. Без радиостанции связь с Большой землей должна была прекратиться, и друзья решили затянуть сдачу под предлогом, что еще недостаточно освоили некоторые детали. Никита Родионович обратился к Долингеру. Тот пожал плечами: он не имел права отменять приказания Юргенса.
— А если мы сами его попросим?
— Едва ли из этого что-нибудь получится, — ответил Долингер. — Господин Юргенс не любит отменять свои приказания.
— Но мы рискнем, — сказал Никита Родионович и подошел к телефону.
— Не советую, — остановил Долингер и положил руку на телефонный аппарат.
Он пояснил, что через несколько дней должен покинуть город и обязан захватить с собой всю — радиотехнику. Оставлять ее здесь, не зная заранее, вернется ли вновь сюда или нет, он не имел права.
— А как же мы? — спросил Никита Родионович.
— Что вас беспокоит? — поинтересовался Долингер.
— Как и с кем мы будем поддерживать связь?
— Непосредственно с господином Юргенсом. Сегодня вечером вы должны быть у него, а рацию прошу доставить мне завтра утром.
…День был необыкновенно яркий и солнечный. Он предвещал скорую весну.
Ожогин и Грязнов вышли на площадь. Здесь, как всегда, было людно и шумно. Около хлебного магазина толпились горожане. Двери еще были закрыты, несмотря на то что время торговли давно наступило.
Полицейские держались на почтительном расстоянии, явно побаиваясь голодных людей. Горожане, особенно женщины, стучали в двери и стены магазина, угрожая сорвать запоры.
Неожиданно послышался далекий рокот самолета.
Все замерли, устремив глаза на восток, а потом бросились врассыпную.
Площадь опустела. У магазина остался лишь один пожилой, широкий в кости, сутулый немец в обветшалом коротком пальто. Он сокрушенно покачал головой вслед убегающим и, увидев Ожогина и Грязнова, попросил закурить.
Никита Родионович, вынув пачку сигарет, протянул ее незнакомцу.
— Какое богатство! — сказал тот, осторожно вынимая сигарету. — А я вчера по табачному талону получил на три дня шесть штук.
Лицо немца внушало симпатию, и Ожогин предложил ему всю пачку.
— Что вы! — удивился тот. — Мне нечем расплачиваться за нее. Я не настолько богат…
— Берите. У нас еще есть… Мы не торговцы.
— Я очень благодарен вам… Вы далеко идете? Разрешите мне вас проводить?
Получив согласие, незнакомец зашагал рядом.
На площадь с улиц, переулков, из подворотен вновь стекался народ. Вызвавший панику самолет оказался немецким.
По дороге разговорились. Немец смело высказывал недовольство гитлеровским режимом. Грязнов и Ожогин, боясь подвоха, слушали его молча. Случай с Моллером лишний раз напомнил о том, что держаться следует очень осторожно.
— Немцев не узнать, — говорил незнакомец. — Я никогда не думал, что среди нас так много трусов и паникеров. Теперь, когда война пришла сюда, стыдно смотреть… Тысячи людей — я имею в виду мужчин, которые могут быть солдатами — все ночи напролет просиживают в подвалах, бункерах, бомбоубежищах. Боятся бомб! — Он покачал головой. — А как же русские? Я месяц назад вернулся с фронта. У меня девять ранений… Я видел русские города, от которых ничего не осталось, но в которых люди продолжали жить…
Немец долго говорил о России, Польше, Чехословакии, где ему довелось побывать. Его особенно удручали разрушения и бедствия, постигшие население во время войны.
— Наци, наци… будь они прокляты! — выругался старый солдат.
Ожогин и Грязнов настороженно переглянулись, что на укрылось от внимания их спутника.
— Что? Боитесь, ребята? — Он криво усмехнулся. — А я перестал бояться и плевать на все хочу. Моя фамилия Густ. Иоахим Густ. Может быть, еще увидимся… Благодарю за сигареты… Мне сюда. — Он свернул налево, в узкую улочку, и, не оглядываясь, удалился.
— Интересный человек, — проговорил Грязнов. — Я вначале, грешным делом, подумал уж, не очередной ли соглядатай гестапо.
— Я тоже, — сказал Ожогин. — Но, кажется, мы ошиблись. Таких, как он, пожалуй найдутся сотни и тысячи, но вот так ходят поодиночке, брюзжат, негодуют…
Ожогин смолк, прошел несколько шагов, а потом вздохнул. Какая досада, что приходится сдавать рацию!
Вечером Никита Родионович и Андрей вновь отправились к Юргенсу. В особняке царило оживление. В одной из комнат кто-то играл на пианино, из спальни доносился шум голосов.
Юргенс вышел навстречу гостям с крупной, уже в летах, рыжей немкой и молодым обер-лейтенантом в форме летчика.
— Мои друзья, — представил Юргенс Ожогина и Грязнова. — Моя супруга… мой сын…
Жена Юргенса предложила немедленно следовать в столовую.
Молодой Юргенс внешне походил на мать и, несмотря на то что ему было всего лет двадцать пять, имел почти совершенно лысую голову. Вначале он не принимал участия в разговоре и только изредка, когда к нему обращались, отвечал короткими фразами или кивком головы.
Зато жена Юргенса отличалась разговорчивостью. Она вспомнила, между прочим, и трагическую судьбу Ашингера, мужа ее родной сестры.
Юргенс попытался заговорить с гостями по-русски, но жена его сделала умоляющее лицо и, закрыв уши пальцами, произнесла:
— Карл, ради бога… я не могу переносить этот язык…
Юргенс замолчал.
К высказываниям сына, редким и неумным, отец относился больше чем пренебрежительно. Молодой человек пытался рассуждать о вещах, о которых он, очевидно, не имел ни малейшего представления, но выводы делал смелые и старался говорить авторитетным тоном.
— Берлина русским не видать, до этого дело не дойдет, — сказал молодой Юргенс, запихивая в рот паштет.
