Александр Бруссуев - Кайкки лоппи
Там коллектив подобрался замечательный: была и ужасно сексуальная девушка Крутицкая, которую студенты прозвали «Грудицкой», и совсем взрослые профессора, еще помнившие академика Крылова. Крутицкая никогда не позволяла никаких вольностей, ее муж был огромен и добродушен. Прочие преподаватели, включая и самого грозного, под кличкой «Клешня», в отношении к Ромуальду сохраняли благожелательность и спокойствие.
Ездить домой он стал все реже и реже. Жизнь в стране становилась все хуже и хуже. Стипендия, как и пенсия, не говоря уже об обычных зарплатах, изрядно задерживалась. Государство будто тайно надеялось, что ждущие своего жалованья люди просто перемрут, тогда некому будет и платить. Но на кафедре, если случались получки, то в первую очередь рассчитывались с Ромуальдом. Его ценили и старались хоть как-то поддерживать.
Однако в общаге жизнь была веселая, как и положено. Ромуальд не часто участвовал в пирушках, но, если бывала такая возможность, их не избегал. Теперь алкоголь был доступен, денег наличествовало немного, но на самозатраты хватало, девчонки были также соблазнительны и милы.
На первую долгую плавпрактику после третьего курса Ромуальд устроился в организацию, чей офис располагался невдалеке от общаги, на Промышленной улице. Помог в этом все тот же суровый Клешня. Но на пароходе задержаться надолго не удалось.
Судно «Вилли» (см. также книгу «Ин винас веритас»), совсем нестарый лесовоз-пакетовоз был выкуплен у архангельского Северного морского пароходства. Конечно, до этого он гордо именовался «Капитан Глотов», но, заимев мальтийский флаг и порт приписки Валетта, сменилось и имя. Ромуальд вступил на борт третьим штурманом. Хотя многие его сокурсники довольствовались на практике должностями матросов, но у него уже на руках был диплом навигатора, выданный после Речного училища.
Капитанил на «Вилли» Горошков, известный на всю страну своим недавним тараном в маленький сухогруз «Сормовский 48». Огромный океанский лайнер разрезал судно смешанного река-море плавания на две неравные части. Только по счастливой случайности не погиб никто из экипажа и не произошел разлив топлива. И неизвестно по какой случайности Горошкова не только не привлекли к ответственности, но и оставили дальше руководить пароходом (о несчастной судьбе «Вилли» можно узнать также в «Ин винас веритас»).
Внешность Горошкова была запоминающаяся: выглядел он, как гном, только до неприличия со злобным лицом и без бороды — то есть кобольд собственной персоной. Сначала с судна потянулись механики. Капитан своим святым долгом считал ежедневно пить их кровь. «Не могу больше, иначе прибью его, сволоча», — мотивировал свой преждевременный уход с судна уважаемый всем СМП старший механик Михаил Саввович. За ним почти без паузы уехали второй и третий инженеры. Потом второй штурман и матрос. От греха подальше отправился домой, выждав прихода в Калининград, и Ромуальд. Калининград был самым дешевым портом для замены, не считая, конечно, Питера — с зарплаты высчитали деньги только за билет сменщика до этого порта. Это, без сомнения, гораздо дешевле, нежели оплачивать проезд куда-нибудь до Испании или США. Народ бежал с «Вилли», даже несмотря на все трудности с устройством на работу.
Вернувшись в Питер, оказалось неожиданно достаточно свободного времени, которого оставалось и после возобновления тренировок, и после работы. Денег с незаконченной практики тоже было пугающе и непривычно много. Ромуальд пошел учиться на курсы крупье для казино. Их тогда расплодилось великое множество.
С работой помог тренер Вова Морозов, и после краткосрочного «выстрела» новоиспеченный крупье устроился в «Палангу» на проспекте Ветеранов, где иногда снимали популярный тогда «Блеф-клуб».
Все бы ничего, дело переворачивать карты и крутить шарик, было нехитрым, но времена наступили совсем лихие. Уже убили чиновника Маневича, уже взорвали авторитета Кумарина, уже шептался между собой некоторый «честный люд», что спущена беспощадная «Белая стрела». А в казино «Паланга» зачастил ОМОН. Раз в две недели, иногда каждые семь дней, маски-шоу врывалось внутрь и устраивало погром. Может, конечно, и был в этом какой-то скрытый смысл, но кроме «шкурного интереса» усмотреть иного никто не мог.
Ромуальд воспринимал визиты ОМОНа крайне болезненно. К нему, находящемуся за своим рабочим столом, подлетал огромный пятнистый бык с коротким автоматом в руке и маской на голове. «Стоять, трах-бах-нах», — ревел он на ухо и пинком ноги разводил ноги Ромуальда на ширину своих плеч. Получался почти шпагат. Что характерно, бил его этот омоновец всегда в одно и то же место и очень сильно. Синяки у Ромуальда не проходили, в походке обозначилась некоторая хромота. Он даже подозревал, что пинал его, с извращенным умыслом причинить больше боли, один и тот же человек.
Конечно, после погрома его, болезненно морщившегося, как могли, утешали официантки и даже танцовщицы балета. Описание этого утешения вполне подходят под сцены из-под пера А. Константинова (если остроумно и беззлобно) или А. Бушкова (если цинично до вульгарщины). Но что-то нужно было предпринимать, если хоть как-то дорожить своей конечностью. Имеется в виду — ногой.
Решение пришло само по себе. Просто на кафедре в университете был самый разнообразный набор вполне прикладных инструментов и самых удивительных материалов. Ромуальд, расчертив себе эскиз, сделал все в нужном виде, объясняя любопытным профессорам, что он изготовляет специальный конек для бега на льду. Почему один? Потому что хочет вначале испытать по скорому первому льду, откорректировать и улучшить, в случае чего.
Кожаными ремешками Ромуальд привязывал к себе на голень левой ноги этот конек, используя для удобства изготовленные легкие упоры из нержавейки. Под штаниной ничего не было видно, что и требовалось. Так и ходил передвигать фишки, временами совершенно забывая о странной конструкции.
Но случились внезапные омоновцы, доведенные до автоматизма регулярными набегами. К застывшему в тоске обреченности Ромуальду подбежал его «друг». Поревел для порядка на ухо заурядный набор бессмысленных матюгов и приложился со все дури внутренней частью стопы по пристрелянному месту голени. Удар был сильным и болезненным. Ромуальд не удержался на ногах и упал под стол. Инстинктивно он ухватился за ушибленное место и чуть не пропорол себе руку.
Дело в том, что, называя изделие коньком, он слегка лукавил. У какого бы ни было конька: хоть у бегового, хоть у фигурного, хоть у детских «Снегурок» — острыми бывают только кромки. Ими, собственно говоря, и толкается о лед конькобежец. Ромуальд же сделал конек острым, как кусок сабли. Профессора, рассеянно взглянув сквозь толстые линзы очков, не придали этому никакого значения. Только Крутицкая фыркнула и пошевелила роскошной грудью. Ромуальд сразу представил рядом ее огромного и добродушного мужа с кулаком в размер инвалидности до смерти.
