Альманах «Подвиг» - Ночные окна. Похищение из сарая
— Во как! — выдохнул из себя с непонятным восторгом Каллистрат.
— Что же ты, Вася? — с укором спросил Левонидзе, но потом просто махнул рукой, словно все это больше его никак не касалось.
— Да, воспользовался, — подтвердил Волков-Сухоруков, выходя на середину зала; я уступил ему свое центральное место. — Но я мало погрешил против истины. Преступник с такой кличкой в архивах МУРа и ФСБ есть, однако сейчас он скрывается где-то за границей, по нашим ориентировкам, в Штатах. И взрывы конфессионных храмов в Москве были. Лазарчук — выдуман, а голос на аудиокассете — мой собственный, только измененный.
— Я ничего не понимаю! — решительно произнесла поэтесса.
— Тс-с!.. — сказал ей Олжас-Тазмиля и протянул фляжку: — Выпей, голуба. Полегчает.
Зара Магометовна воспользовалась советом, сделала добрый глоток, но даже не поморщилась. Представитель братского казахского народа с уважением посмотрел на нее.
— А что же тогда являлось вашей целью? — спросил я.
— Все, что я сейчас говорил, только прелюдия, — отозвался Волков-Сухоруков. — Главное — впереди. Вы знаете, что год назад мою любимую девочку, дочь, сбил какой-то пьяный негодяй. Следствие было закрыто, хотя имя преступника знали. От меня его долго скрывали. Я вел свое параллельное расследование. И в конце концов вышел на убийцу моей дочери.
Волков-Сухоруков остановился напротив меня. Стал набивать трубку табаком, но пальцы его дрожали. Он был настолько взволнован, что его лицо пошло красными пятнами. По-видимому, давно ждал этой минуты. Представлял ее себе мысленно. В столовой стало совсем тихо.
— Он находится в этом зале, — медленно проговорил бывший следователь ФСБ. — Вначале я хотел отомстить ему точно таким способом. Выяснил — где он обитает. Кто его родные, близкие. И узнал, что у него есть…
Остановить сыщика я не успел: он слишком далеко отошел от меня и приблизился к Анастасии. Затем молниеносно выхватил пистолет и приставил дуло к ее виску.
— Узнал, что у него есть дочь, — закончил Волков-Сухоруков, глядя теперь на господина Шиманского. — Я подумал: а не станет ли ему столь же горько и пусто, когда я на его глазах застрелю ее?
Все произошло так быстро, что никто не успел среагировать. Сидели как парализованные. Лишь Владислав Игоревич усмехнулся. Охранники двинулись было вперед, но я сделал им знак остановиться.
В горле у меня в этот момент пересохло. Я знал, что в подобном стрессовом состоянии люди не шутят. Действительно способны нажать на курок.
— Если вы убьете ее, — произнес я, — то сделаете одолжение господину Шиманскому. Он ей не отец.
Волков-Сухоруков внимательно посмотрел на меня.
— Я и сам понял, — сказал он — что такие люди, как он, не любят никого. Они подобны скорпионам, которые всех ненавидят. Поэтому будет гораздо справедливее, если я…
Сыщик передернул затвор и пошел к Шиманскому, продолжая рассуждать вслух:
— Если я просто-напросто пристрелю эту гадину.
— Мишель! — истошным голосом заорал магнат, пытаясь спрятаться за спину своего пилота.
— А я-то тут при чем? — неожиданно отозвался Зубавин и оттолкнул Шиманского. — Нет уж, разбирайтесь со своими грехами сами. Времечко ваше, Владислав Игоревич, кончилось, пора либо за границу, в Лондон, либо под могильную плиту. Выбирайте. Я от вас ухожу и плевать хотел на вашу плешь с трех тысяч метров!
Шиманский побежал вдоль стены, Волков-Сухоруков — за ним и, действительно, начал стрелять. Видимо, не все патроны у него кончились прошлым летом, как он утверждал. Пули отскакивали от кладки, но не достигали цели. Лишь седьмая угодила в продолжавшего безостановочно орать Владислава Игоревича. Впрочем, кричали сейчас многие, и из-за сплошного шума и выстрелов мало что можно было понять и услышать.
Общий ор стих только тогда, когда Волков-Сухоруков отбросил в сторону бесполезный теперь пистолет, а господин Шиманский, пошатываясь, развернулся к нему, сделал несколько шагов и даже отчетливо произнес:
— Как же это с вашей стороны некрасиво! — А потом рухнул на пол.
Вновь в зале наступила тишина. Я первым оказался возле тела Владислава Игоревича и начал щупать пульс. Позади меня раздался голос Тарасевича:
— Ну, что я вам говорил час назад? Убийство просто витало в воздухе. Моя хронофутурология — это фундамент всех наук. Это почти Апокалипсис.
Несмотря на утверждения Тарасевича, хронофутурология на сей раз дала некоторый сбой. Господин Шиманский был в глубоком обмороке, а пуля попала ему всего лишь в мягкие ткани седалищного места. Его перенесли в процедурный кабинет, я оставил рядом с ним Параджиеву, которая, как мне показалось, все прекрасно поняла из долгих шумных дебатов в столовой. Сопровождавшихся бегством одних и стрельбой из пистолета других «гостей» клиники. Гааза ее нехорошо поблескивали, когда она глядела на громко и ненатурально стонущего Владислава Игоревича, а в руках сжимала зачем-то кислородную подушку. Я уже понял, что она любит Анастасию как родную дочь, и даже побеспокоился: как бы медсестра ненароком не удавила магната этой самой подушкой? Пулю из его задницы я решил не извлекать до приезда специалистов, но противостолбнячную сыворотку вколол. Должна была приехать и следственная бригада из ФСБ, которую вызвал сам Волков-Сухоруков. Им же я решил передать дневник с кассетами Стаховой. Поскольку, как сказал мне рыжеусый сыщик, это именно те ребята, которые давно ведут разработку Шиманского, а теперь с самого верха получено «добро», чтобы его и запереть в клетке.
— Позовите Мишеля Зубавина, умоляю вас! — слабым голосом попросил Владислав Игоревич. — Мне нужно срочно отсюда улететь.
Я сходил и выполнил его просьбу. Пилот, оглянувшись на дам, прошептал мне на ухо несколько энергичных фраз. Я вернулся в процедурную, попросил Параджиеву отвернуться, чтобы она не смогла прочесть по моим губам, и передал все слово в слово. Шаманский сник и больше не издал ни звука.
Теперь мне предстояло сделать много дел. Позвонить в областное УВД — по поводу смерти Ползунковой и Харченко, вызывать спасателей-спелеологов из МЧС — искать Гамаюнова в пещерах; и вообще наводить порядок в клинике. Левонидзе куда-то исчез, будто растворился в воздухе. Оно и к лучшему. Этот не пропадет. Пока в мире существует любовь, верность, радость — всегда найдется место ненависти, предательству и страху. Одно без другого не живет.
Столовая, куда я пришел, почти опустела.
— Скоро все уедут, разойдутся, — как-то грустно сказал мне Каллистрат. — Жаль, я уже привык к ним. А мне-то что делать? A-а!.. Вернуться на свою помойку в Гольяново. Жил же я там и не тужил, даже был счастлив!.. И зачем только вы подарили мне на Курском вокзале полтинник?