Остин Райт - Островитяния. Том второй
Лицо Наттаны снова обрело безмятежное выражение, и, хотя ее щеки и нос покраснели от мороза, я любил ее не меньше. Это была истинная любовь, ведь глубже всего она проявлялась в самых простых вещах.
Путь был неблизкий, но Наттана оказалась мужественным спутником, и, когда мы наконец достигли крутого берега, поросшего деревьями, ветви которых свешивались к самой воде, мы нашли то, что искали. Верным ли было предположение Наттаны, или сильные восточные ветры сдували снежный покров, но вдоль скалистой кромки берега протянулась полоса чистого темного льда, достаточно прочного и гладкого, чтобы служить катком.
Пока я надевал коньки, Наттана наблюдала за мной, по-турецки сидя на снегу. Коньки были не совсем точно подогнаны, но после первых неуклюжих шагов я вскоре освоился, услышал знакомый звон металла об лед, ощутил, как врезаются в него острые кромки, поймал ритм и, раскатившись, продемонстрировал, собрав все свое умение, несколько фигур: восьмерку, двойную дорожку и кораблик, больше всего развеселивший Наттану. Потом я подкатил к ней и сам надел ей коньки, крепко держа ее за лодыжки.
Такая ловкая и сноровистая во всем, Наттана, едва выехав на лед, превратилась в неуклюжую, то и дело готовую свалиться куклу, ноги у нее то и дело разъезжались… Я подталкивал ее, показывал, как держать равновесие. Она снова и снова падала и тянула меня за собой.
Тем не менее приноровилась она быстро, и вряд ли можно было представить себе более очаровательную ученицу… Она была упрямой, не жаловалась на синяки, не теряла веселого расположения духа, а энергии у нее хватило бы на троих. Я же всегда любил кататься на коньках.
Тени стали длиннее, и снег, окаймлявший наш маленький каток, поголубел, но прежде, чем настало время возвращаться, Наттана уже уверенно стояла на коньках, училась разворотам, мечтая наконец исполнить восьмерку, понравившуюся ей больше других фигур, а когда мы катили вместе, держа руки крест-накрест, ей удавалось порой даже поймать ритм.
Врожденное чувство времени не подвело ее. В какой-то момент она сказала, что пора возвращаться. Я помог ей снять коньки.
Наттана сообщила, что «ходить ногами» гораздо легче, чем кататься на коньках, и что она наставила себе синяков, но, добавила она: «Я уверена, что полюблю это занятие и потом буду всю жизнь вас благодарить».
Мы пошли к дому. Далекий берег, на котором стояла усадьба, быстро скрывался во мгле, снег на озере бледно мерцал. Огонек мелькнул вверху, над берегом.
— Должно быть, Эттера поставила на окно лампу, чтобы мы не заблудились, — сказала Наттана.
— Вы устали?
— Чуть-чуть.
Я взял ее под руку, она не противилась, и теперь рука ее лежала опираясь на мою, легкая, но уверенная… Мы шли молча. Я был полон каким-то новым, радостным чувством. Больно ранящее сознание нашего положения уступало радости оттого, что теперь я знал про чувства Наттаны.
Неожиданно до нас донесся слабый, похожий на барабанную дробь звук; мы одновременно остановились, сердце мое замерло. Наттана теснее прижалась ко мне. Звук затих, потом послышался снова, уже громче.
— Похоже, кто-то скачет, — сказал я.
— Да, но кто?
— Скачут по озеру, к нам…
— Я их вижу! — пронзительно воскликнула Наттана, схватившись за меня обеими руками. Несколько фигур, как тени, отделившись от темного берега, двигались в нашу сторону.
Дыхание у меня перехватило.
— Пересечь ущелье верхом в это время года невозможно, — сказал я.
— Они могли взять наших лошадей.
Я обнял девушку за плечи, и она еще теснее прижалась ко мне.
— Конечно, это могут быть Эк и Атт, они могли поехать встречать нас, но мне страшно, Джон.
— Они, наверное, видят нас.
Я понимал, что если это набег, то спастись нам не удастся, что я не вооружен, что за себя я бы вообще не беспокоился, будь Наттана в безопасности, и что, наконец, все эти страхи скорей всего ребяческие и пустые.
Мы стояли не шевелясь; прошло несколько томительно долгих мгновений…
— Пойдемте, — сказала Наттана. — Если это Эк и Атт, они удивятся, отчего мы стоим обнявшись.
Мы двинулись навстречу незнакомцам. Теперь было ясно видно, что это верховые… Наттана держалась мужественно.
— Я вижу Фэка! — громко крикнула она. — Да, это он — он другой масти. Его ведут в поводу. — Она неожиданно звонко рассмеялась: — Ну и глупые же мы, Джонланг!
Но я думал сейчас о предложении Дона, о том, что мне придется очутиться под его руководством и что в свое время я обязательно расскажу об этом Наттане. Ее страхи придавали рассуждениям Дона еще больший вес.
Всадниками оказались Эк и Атт. Эттера видела, как мы с Наттаной направились к другому берегу. Испугавшись, что сестра, катаясь на коньках, может расшибиться, она попросила братьев по дороге от Самеров захватить лошадей и подвезти нас.
Как приятно было видеть их теперь, когда все страхи остались позади, хотя в первые минуты они, такие знакомые, выглядели чужими, почти как враги. Наттана радостно уселась в седло Фэка.
Все вчетвером мы подъехали к конюшням и, как обычно, через кухню вошли в дом; Наттана на ходу рассказывала Эку, что за прелесть коньки.
Эттера ждала нас.
— Все в порядке, Наттана? — первым делом спросила она.
— Абсолютно… всего пару раз упала.
Эттера издала звук, в котором слились сестринская ласка, неодобрение и злорадство при мысли о том, что Наттана все же ушиблась — и поделом.
26
УЩЕЛЬЕ ВАБА
Поскольку мы с Наттаной все-таки оставались друзьями, долг дружбы повелевал нам блюсти осторожность, следить за каждым своим словом и не слишком засматриваться друг на друга.
Дни шли за днями. Жизнь Верхней усадьбы отличалась от той, что я вел у Файнов. Там все было благоустроено, жили не спеша, ценили удобства и досуг. Умственные и физические усилия многих поколений направлялись на создание такого уклада жизни, при котором для каждого нашлось бы дело, но никто не ощущал бы принуждения и имел вдоволь свободного времени. Объем посадок, количество леса, подлежащего рубке, часы труда, необходимого на то или иное, были точно рассчитаны. Не существовало внешнего рынка с его постоянно меняющимися запросами, который нарушал бы установившееся в хозяйстве равновесие. Устойчивость жизни, при которой ни одно обусловленное обстоятельствами усилие не пропадало даром, давала человеку свободу самому добывать свое счастье. Во всем, что касалось крова и пропитания, обитатели усадьбы не ведали тревог. Творческие порывы, жажда любви, стремление видеть мир не сталкивались с препятствиями, столь многочисленными в более сложно устроенном обществе. Они открывали для себя новизну, по которой так томится всякая душа человеческая, в изучении жизни окружающей их природы, в своих дружеских и любовных отношениях, в увековечивании института семьи, в том, наконец, что умели сделать любой труд, будь то починка изгороди или резьба по камню, здоровым и прекрасным.
