Геннадий Гусаченко - Рыцари морских глубин
Боровлянские «джентльмены», жахнув по три–четыре стакана самогонки, уже повалились кто куда. Иные возлежали чубатыми головами на тарелках. Кое–кто храпел под лавками. Самые крепкие, цепляясь за рубахи приятелей, за дверные косяки или просто, взмахивая растопыренными руками, ловили воздух, пытались выйти на улицу. Боровлянские «дамы», поддав портвейна вперемежку с самогоном, повскакали танцевать фокстрот под радиолу. Катька, тоже изрядно подпитая, подсела ко мне, обхватила за шею.
— Давай, Геда, выпьем за дашу школьдую дружбу!
Опрокинула в рот рюмку с моей добавкой, подбежала к радиоле, поменяла пластинку.
Потрескивая и пофыркивая, радиола запела утробным голосом Эдиты Пьехи:
Дунай, Дунай, а ну, узнай, где чей подарок!К цветку цветок, сплетай венок,Пусть будет красив он и ярок!
— Белый тадец! — объявила Катька, хватая меня за рукав голландки и вытаскивая из–за стола. Тиская мои плечи, Катька что–то мычала, гундося мне в грудь. Я заглядывал в её глаза, стараясь не пропустить момент, когда они заблестят. Озвереет деваха от бычьей дозы возбудителя! Вот будет номер! Куда я её потащу? В стайки! Куда же ещё? Там копошатся куры, чмякают жвачку коровы и пахнет навозом. Зато в яслях мягко, сухо и тепло. Мутно–зелёные Катькины глаза пьяно блуждали по моему лицу. Чёрная тушь с ресниц расплылась по щекам. Катька прильнула ко мне, уткнула физиономию в мой тельник, судорожно дёрнулась и бросилась за дверь в тёмный двор. «Вот оно! — пронеслось в моей хмельной голове. — Началось! Нет мочи Катьке терпеть. Сама в ясли рванула!».
Я опрометью за ней. Катька, перегнувшись через ясельную загородку, громко блевала. Сквозь прорехи в дырявой крыше пробивался холодный свет луны, с печально–насмешливой улыбкой смотрящей на затерянную в сибирских снегах деревню. Ветер, раскачивая голые ветки калины, выл и плакал, навевая грусть и тоску несбывшихся надежд. Ничего не оставалось, как вернуться в дом. Катька скоро пришла, растрёпанная, перепачканная, сшибая стулья, плюхнулась на кровать. Пробормотала:
— Геда, я люблю тебя… До свидадия… Извиди… Я пьядая…
Толкотня, грохот, звон разбиваемых рюмок возле Катькиной кровати продолжались до полуночи.
Всё помню. Как пил. Как подсовывал Катьке рюмку с пантокрином. Как танцевал с ней. Как противно икала Катька и как потом храпела под плясовые переборы гармони. Помню, как Шурка Кульга заехал с размаху Петьке Наумову в ухо. Как здоровяк Петька в ответ поднял скамью и завалил сразу троих… Помню, как после потасовки откуда–то взялась бутыль самогона, и Шурка, обняв Петьку, всхлипывая, стучал кулаком:
— Мы, Петька, ещё покажем им, как надо пахать…
Не помню, как дома очутился? В кровати с мокрым полотенцем на голове.
Через несколько дней скорый поезд «Москва — Владивосток» мчал меня к месту военно–морской службы. Я лежал на полке купейного вагона и размышлял над тем, как ловко надул неискушённого жизнью парня «учитель словесности». Паршивый «интеллигент» подсунул мне флакон с обыкновенной водой. А будь то и настоящий пантокрин, то и тогда не возымел бы возбуждающего действия. Этот обычный тонизирующий препарат обладает свойством поддерживать и укреплять половую функцию здорового человека при длительном и регулярном употреблении. Только и всего. За тот безобидный и никчемный пузырёк хитрый алкоголик на похмелку выманил у простофили последние три рубля. А бутылка водки в 1963 году стоила 2 рубля 87 копеек. Не хило нагрел меня «учитель словесности»!
Бегут колёса на восток
Я шёл правой стороной Оби, огибая тальникове мысы и острова. Левая часть реки, безбрежная, как море, простиралась до горизонта. Расплывчатая линия его, размытая далью в десятки километров, смутно угадывалась неясными точками залитых наводнением кустов и деревьев. Где–то там, скрытое половодьем, устье Васюгана.
«Плотовод‑696», раскачав мои лодки, устремился на Александровское и дальше в Стрежевой. На пароме тесно от плотно наставленных на нём автомобилей. Палуба загромождена мебельными контейнерами, стройматериалами. На ней толпятся люди, мычат коровы, мотают хвостами, отгоняя оводов, лошади. Из Каргаска летом на Север через болота не пробиться. Вся надежда на речников. Вот и «Ракета» на подводных крыльях пролетела в том же направлении. Нос теплохода, поблескивая стёклами пассажирского салона, высоко задран над встречными волнами. За кормой пенится длинный след от винтов.
Вижу справа узкую полоску берега с несколькими заброшенными избами. Отсутствие хозяев в них показывают пустые оконные проёмы, дырявые крыши, упавшие изгороди. Хорошо бы здесь устроить привал. С костерком и горячим супчиком.
Подплываю. Обустраиваюсь. Дров для костра предостаточно. Место для палатки сухое, ровное. День солнечный, тихий и тёплый.
Не прошло и пол часа, как вода в котелке закипела. Вермишелевый суп «Ролтон» быстрого приготовления с добавлением тушёнки, приправленный петрушкой, укропом и перцем показался объедением. Кисель «Клюквенный» — халтура канцерогенная, с искусственным ароматизатором, химия голимая, тоже приятная штука. Знаю, что гадость, отрава, пакость, вредная для здоровья, а пью: вкусно! Как курильщик…Читает на сигаретной пачке: «Минздрав предупреждает: курение опасно для вашего здоровья». И закуривает: приятно!
После обеда захотелось размять ноги, побродить по заброшенной поляне, отделённой от леса залитым водой кочкарником и протянувшейся вдоль реки всего шагов на двести.
Я медленно брёл, пытаясь представить, как жили здесь те, чьи постройки, полуистлевшие под дождями, разбитые на дрова для костров заезжими рыбаками, ещё скрипели на ветру. А когда–то здесь в окнах желтел свет тусклых керосиновых ламп. Вился над печными трубами дым. Лаяли собаки, ржали лошади, ребятня играла в лапту — бейсбол по–нынешнему. У кромки берега, громыхая вёслами в лодке, готовился забросить сеть рыбак. Куда они все делись?
На взгорке остановился в нерешительности: подойти или нет к ветхой загородке с красновато–ржавым памятником? Заброшенное кладбище из полутора десятка могильных холмиков являло улылую и печальную картину. Над некоторыми из них ещё стояли, скособочившись, ветхие кресты. Большинство деревянных распятий догнивали в густой траве. Внутри оградки, сохранившей следы синей краски, разросся толстый, могучий клён. Корявое дерево заполонило мелкой порослью молодых побегов невысокую оградку, скрывая в гуще их скромную железную тумбу с блестящей табличкой и приваренным сверху крестиком. Травленная кислотой надпись гласила: «Севякова Устинья Георгиевна. 1888 — 1964».
