Джек Лондон - День пламенеет
Она заметно колебалась.
— Вы только помните одно, мисс Мэзон: это его нога, не ваша.
Она все еще не давала ответа, а Пламенный продолжал укреплять свою позицию:
— И помните, я хочу повидаться с ним наедине. Он мужчина, и мы с ним сговоримся куда лучше, если около не будут вертеться женщины. Я заеду к нему завтра, после обеда.
Глава XVIII
Пламенный был вполне искренен, когда говорил Диди, что у него нет настоящих друзей. Разговаривал он с тысячами людей, развлекался и пил с сотнями — и однако был одинок. Ему не удалось найти никого, с кем он мог быть действительно близок. Городская жизнь не располагает к дружбе, какая завязывалась на Аляске. Кроме того, и люди были иные. С дельцами Пламенный держался пренебрежительно и надменно, а поддерживая сношения с политическими заправилами Сан-Франциско, преследовал скорее свои интересы. Эти заправилы и их помощники с их откровенной грубостью были ему ближе дельцов, но и они не сумели добиться большего уважения. Они слишком, склонны были к мошенничеству. В этом современном мире обязательства и контракты имели большее значение, чем слово человека, и приходилось требовать эти обязательства, В былые времена на Юконе дело обстояло иначе. Обязательства в счет не шли. Человек говорил, что имеет столько-то, и даже в игре в покер ему верили на слово.
Ларри Хегэн, который оказался на высоте самых крупных деловых операций Пламенного, человек, лишенный лицемерия и обладающий немногими иллюзиями, годился бы в товарищи, если бы не своеобразный уклон его психики. Странный гений, каким он был в юридических вопросах, Наполеон с даром предвидения, далеко превосходящим Пламенного, он не имел ничего общего со своим патроном за пределами конторы. Свободное время он проводил с книгами, этого Пламенный не мог переварить. Занимался он также бесконечным писанием пьес, никогда не напечатанных, и, хотя Пламенный мог только подметить некоторые тайные признаки, был неисправимым, но умеренным гашишистом[15]. Хегэн вел затворническую жизнь со своими книгами. Внешнего мира он не понимал и терпимости к нему не проявлял. В пище и питье он был воздержан, как монах, а к физическим упражнениям чувствовал отвращение.
За неимением близких друзей, Пламенный стал водиться с теми, кто мог хорошо выпить и покутить. Когда прекратились его воскресные поездки с Диди, он стал все чаще и чаще возвращаться к этим развлечениям. Еще упорнее прежнего громоздил он стену, ограждающую его от напряженной деловой работы. И такой стеной был кутеж. Большой красный автомобиль выезжал все чаще и чаще, а для моциона Бобу был нанят специальный конюх. В его прошлой работе меж делами у него часто бывали интервалы, дававшие возможность отдохнуть, но затеянное им теперь дело требовало неослабного напряжения. Его колоссальные операции с землей требовали для благополучного завершения много времени — не два-три месяца, а гораздо больше. И дело разрослось так широко, что постоянно возникали осложнения и трудности. Каждый день приносил все новые и новые задачи, а Пламенный, по своему обыкновению, разрешал их очень уверенно и затем садился в автомобиль, облегченно вздыхая в предвкушении очередной порции коктейля. Пьянел он редко. Для этого его организм был слишком крепок. Зато он был самым отчаянным из всех пьяниц — пьяницей упорным, но умеющим себя обуздывать, а такие по количеству поглощаемого ими алкоголя превосходят самых необузданных.
Следующие шесть недель он видел Диди только в конторе, но там он решительно воздерживался от каких-либо шагов. На седьмое воскресенье влечение к ней сломило его силы. День был ненастный. Дул сильный юго-восточный ветер, не переставая шел дождь. Мысль о Диди неотступно его преследовала, все снова он видел ее, сидящую у окна с каким-нибудь женским рукоделием. Когда подошел час первого коктейля, который подавался в его комнату перед завтраком, он не стал пить. Он принял дерзкое решение, нашел в блокноте номер телефона Диди и вызвал ее.
Сначала подошла дочь ее хозяйки, но через минуту он услышал голос, по которому так тосковал.
— Я только хотел предупредить, что собираюсь к вам заглянуть, — сказал он. — Я не хотел врываться к вам без предупреждения, вот и все.
— Что-нибудь случилось? — донесся ее голос.
— Я расскажу вам, когда приду, — уклонился он.
За один квартал до цели своей поездки он оставил свой красный автомобиль и пешком дошел до красивого трехэтажного каменного дома в Беркли. Одну секунду он колебался, потом позвонил. Он знал, что этим поступком грубо идет наперекор ее желаниям и ставит ее в затруднительное положение, заставляя принимать в качестве воскресного визитера известного сверхмиллионера Элема Харниша, стяжавшего газетную славу. С другой стороны, он был уверен, что «никаких женских дурачеств» не будет, как он выразился.
И в этом он не ошибся.
Она сама вышла к дверям, чтобы встретить его и с ним поздороваться. Он повесил свой макинтош и шляпу на вешалку в удобной квадратной передней и повернулся к ней, ожидая указаний.
— Здесь занято, — сказала она, кивнув в сторону гостиной, откуда раздавались громкие голоса молодежи. В открытую дверь он мог видеть нескольких юношей из колледжа. — Вам придется пройти в мои комнаты.
Она повернулась направо и открыла дверь. Войдя, он неловко остановился, словно прирос к полу, и мучительно стараясь не смотреть, все же не сводил с нее глаз.
В своем смятении он не расслышал ее приглашения сесть. Так вот где она жила. Интимность обстановки и тот факт, что она никогда не распространялась о своих комнатах, поразили его, хотя иного он от нее не ожидал. В сущности, одна комната состояла из двух: первая, куда он вошел, видимо, служила гостиной, а вторая, которую он мог видеть, была спальней. Однако, за исключением дубового туалета с разложенными в порядке гребнями и щетками и изящными безделушками, в ней не было ни одного предмета, обычного для спальни. Большой диван с покрывалом цвета увядшей розы, заваленный подушками, должно быть, служил кроватью, но он совершенно не походил ни на одну из тех кроватей, какие ему приходилось видеть.
В этот момент, когда он смущенно стоял посреди комнаты, он не мог заметить всех деталей. Было лишь впечатление уюта, тепла и изящества. На деревянном полу лежали волчьи шкуры. На секунду его глаза приковала к себе статуэтка Венеры; она стояла на рояле Стенвэй[16] на фоне шкуры горного льва, висевшей на стене.
Но сильнее всего подействовал на него вид самой Диди. Он всегда лелеял мысль, что она должна быть очень женственной, линии ее фигуры, ее волосы, глаза, голос, манера смеяться — все говорило за это, но здесь, в ее собственной комнате, видя ее в каком-то легком, плотно облегающем платье, он особенно остро почувствовал ее женское обаяние. Он привык видеть ее всегда только в изящном костюме и блузке или в костюме для верховой езды из полосатого бархата, а этот костюм был для него новым откровением. Так она казалась мягкой, более податливой, нежной и гибкой. Она была окутана этой атмосферой спокойствия и красоты.
