Хайноре. Книга 1 - Ронни Миллер
Хайноре только неловко улыбнулась ему, и они разошлись.
* * *— Так значит тятька твой все лесом промышляет?
Нора кивнула, как можно непринужденнее, разглаживая складки на платье.
— Как дела у него идут, все с Таронью торгует или как?
— Не очень дела, зверь что-то не уродился нынче…
Гавар довлел над ней как туча, сидя при том на стуле. Комнатка у него была неплохая, видно, что не бедствует. А может… а вдруг… нет, рыжий не простит, рыжий страшный человек, нельзя, молчи Норка, молчи да улыбайся…
— Так может мне, это, навестить родичей твоих? Тут же близко, ежели по большаку, пара денечков.
— Ой да не утруждаетесь, пожалуйста, — Нора смущенно заулыбалась. — Тяжко, конечно, но справляются они, Н… Нейка помогает…
Ох, братишка… больно ей было о таком врать, больно говорить о мертвых, как о живых, больно… Врет, будто самолично их… того… Будто они с рыжим подельники… Хайноре вздохнула прерывисто, тихонько, чтоб Гавар не заметил.
— Вот как, значит, — прицокнул тот. — Ну ладно, ладно, раз уж ты так говоришь… А то я было соскучился по стряпне твоей мамки. Галушки с грибами в меду, похлебка на зайчатине наваристая. Все ж таки в наших краях такого не отведаешь. А уж какое твой тятька варил бродило!
Заулыбалась Нора. Вспомнила и мамкины галушки и тятькино бродило с кислинкой на языке. От него потом ходишь веселый, легкий, что птичка, и на душе сладостно, как от поцелуя любимого. Тятька совсем недавно перестал ей бродило водой бодяжить, сказал, мол, взрослая уже, можно и так пить. Ох как Нейка потом на нее взъелся…
— Ну а плачешь ты чего, Нора? — И впрямь… смотрит на платье, а оно все в разводах от слез. — Давай говори мне правду, что стряслось?
И Хайноре вдруг разрыдалась пуще прежнего и все как на духу выложила.
Гавар хмурился, ругался, грузно вышагивал по скрипучему полу, то за голову хватаясь, то размахивая кулаками.
— Падаль северянская! Безбожник! Чуял же, чуял сразу что мракобес он, ирод проклятый! У-у-у! Ну я ему устрою! Ты не плачь, Норочка, не плачь, будет земля им пухом, Отец на том свете теперь о них заботится, — сел Гавар на постель рядышком с Норой, погладил ее по плечам, заговорил ласково: — А тебя я пристрою, не бойся, миленькая, все сладится у нас. Дом у меня большой, хозяйство приличное, а бабы в доме не хватает. Как жена померла в том годе, так я еще и не женился по новой, а наследники то нужны, сама понимаешь…
Нора вся съежилась от чего-то, сжалась, глядела на Гавара исподлобья. Не хотела она замуж за него… старый уже, совсем неладный… как вообразишь такого на себе, так сразу дурно становится… Тут она и вовсе пожалела, что все ему рассказала. Встала, слезы утерла…
— Не нужно так, пожалуйста. Не хорошая я жена, порченая, без приданного, нищенка, еще и северянином помеченная, негоже такому видному человеку до потаскухи опускаться…
— Да что ж ты наговариваешь на себя, глупая, брось! Это ж не ты под северянина легла, это ж он тебя силой взял, черт окаянный, ух я ему! Невиновная ты, а Отец Всесоздатель все видит, все понимает, и я понимаю…
Норе вдруг совсем страшно стало. И ведь неплохо же это, стать женой человека состоявшегося, богатого, не пропадет с ним, с голоду не помрет, ну а старый что… ну потерпит, рыжего же терпела… Но отчего ж ей под варваром и убивцем, пусть и ладным, приятнее оказаться, чем под честным человеком в годах?.. Устыдилась Хайноре самой себя, заругалась последними словами, точно же потаскуха, точно же дрянь… осквернил ее бес рыжий, мысли дурные в голову посеял… он все виноват, он! Пускай Гавар его прирежет, задушит как скотину, пускай отомстит за них за всех! Может тогда она от бесовского влияния очистится… в приоратку сходит, снова Отцу поклонится, больше не будет с солнцем разговаривать, честной женщиной станет, за честного человека замуж выйдет и честных детишек нарожает, пущай так и будет.
Вот как они с Гаваром порешили. Пускай, значит, Норочка сидит на постели, а как только этот мракобес, так сказать, окаянный явится и в дверь постучится, так она скажет голоском своим соловьиным: «Заходи, родной». Гавар тем временем за дверью схоронится, и как только пес северянский зайдет, он сзаду на него накинется. Рука у пастуха, так сказать, тяжелая, как приладит ею негодяю по виску, так тот сразу наземь и рухнет. Меч у Гавара тоже был, на лихой дорожный случай, да только не убивцы же они какие, чтоб вот так вот без суда… Свяжем, а потом за стражей Тароньской пошлем — пущай забирают, все по закону делают.
Нора кивала и слушала, раздумывала уже как хозяйством мужненым будет распоряжаться, как ей все завидовать будут, как станет самой богатой в Пастушьем Доле. Пригляделась она к Гавару, как тот мостится тушей своей меж дверью и стеной, дак вроде и не такой уж старый, седины совсем чуточку, борода густая мясистую шею прячет, а брюхо… ну так тятька к своим годам тоже брюхо знатное наел, это, можно сказать, гордость.
И вроде бы смирилась она уже с судьбой такой, как дверь без стука отворилась.
— Ну, со старостой я… Ах ты сука!
Не успел Гавар кулак свой тяжелый обрушить, как северянин раз и отскочил! А сам пастух как завалится вперед, а рыжий как прыгнет на него, как скрутит, гибкий, увертливый, что змей. Нора вскрикнула, с ногами на кровать вскочила, а эти двое давай бороться и пыхтеть, один душит, другой рвется, кулаками как молотами в разные стороны машет, да без толку. А потом рыжий как рыкнет, как сожмет со всей силы, Гавар глаза закатил, посинел и хрусть! сразу обмяк. И уже не Гавар это был, а мешок бездыханный, сломанная кукла… Рыжий разжал руки, и тело грузно рухнуло на пол.
Он смотрел на нее, страшно глазами вращая, дышал часто и громко, как загнанный зверь, и чувствовала Хайноре, как сама, точно мертвая, на постель оседает.
— Что ж ты, дура, наделала…
— Я?..
— Ты! Молчать надо было, молчать! Ну давай
