Бунт на борту(Рассказы разных лет) - Зуев-Ордынец Михаил Ефимович

— Годи, старый! Спешишь ты гораздо, — ядовито ответил Хрисанф и, задрав бороденку, начал внимательно глядеть наверх, на завод, чего-то ожидая. Прошло несколько томительных минут. Все, кто был на барже и на пристани, тоже подняли к заводу лица. Вдруг распахнулись ворота, выпустив отряд солдат заводской караульной команды. Они бегом спустились под гору.

— Деду, — дернул испуганно Николаша за полу сермяги старика. — На баржу солдаты идут. Не иначе, с нами поедут. И пушки и солдаты, деду.

Но лоцман лишь стиснул молча плечо внука.

Как только солдаты, топоча и звякая оружием, взошли на баржу, Хрисанф повернулся к лоцману:

— Трогай, старый! С богом! — и закрестился, блестя на солнце рыжей головой. Все — и провожающие и отъезжающие — последовали его примеру. Недаром же говорила старая пословица: «На Чусовой — простись с родней». Заплакали, запричитали бабы. Но их вой покрыл мощный голос слепого лоцмана:

— Отдай канаты!..

Свернутые канаты втащили на палубу. Баржа медленно тронулась. На палубе загремел солдатский барабан, на пристани выстрелили из пушки.

— Клади руль направо! — рявкнул лоцман.

— Напра-аво! — врастяжку хором ответили литейщики, наваливаясь на рукоять, и баржа вышла на стрежень, на середину реки.

С пристани беспрерывно палили из пушки…

Часа три тому назад скрылась из глаз пристань. Баржа птицей летела вниз по Чусовой. Высоким коридором обступили реку горы, и она веселым весенним гулом наполняла эти каменные щели.

Хрисанф размяк от теплого апрельского солнца, от ласкового речного ветерка. И успокоился вполне Хрисанф. Он знал, что не подъехать к барже и лодках, не справиться лодочным гребцам с Чусовой. А единороги, а солдатские мушкеты на что? Нет, не перехватить баржу! Лоцман тоже не напорет ее нарочно на боец — тогда и он и внук его с баржей вместе погибнут. К берегу же приставать не будут до самого Егошихинского завода: недаром Хрисанф запас провизии на весь путь.

Любовался Хрисанф и умелым руководством лоцмана. Не обманул старик: хоть и слеп, а ведет баржу увереннее зрячего. Насторожит ухо, ловя грохот чусовских волн, и лишь изредка спросит внука:

— Што, Николаша, никак к Медвежьей луке подходим?

— Да, деду, рядышком.

— Клади руль налево! — приказывает лоцман. И послушная ему баржа, вильнув кормой, как норовистая лошадь крупом, обогнет плавно вдавшуюся в реку коварную Медвежью луку.

А к полудню пришлось слепому лоцману потягаться и с бойцом, да еще с самым страшным по всей Чусовой — Мултуком. И тут-то старик показал себя во всей красе. Страшен Мултук, каждый сплав десяток, а то и более барж убивалось об его каменную грудь. За несколько верст еще услышали на барже грохот и рев воды, бьющейся о боец. Чусовая словно взбесилась, понесла баржу прямо на Мултук.

— Спускай лот! — закричал старик. И тотчас же с кормы упала в воду на канате чугунная плаха пудов на тридцать. Теперь баржа, заметно даже для глаза, убавила ход и, покорная и чуткая на руль, обогнув Мултук, вышла на спокойное плесо.

— Ай, якши, лосман! — пощелкал языком пришедший в себя Маягыз. — Чох якши!

— Што, бусурман, спужался? — насмешливо обратился к нему Хрисанф. — Думал, чай, душу аллаху отдавать? Годи, поживем еще. На завод воротимся — апайку[9] тебе куплю.

— Воротись сначала, душегуб!..

Хрисанф вздрогнул и огляделся: «Кто это сказал? Матерь богородица, помстилось мне, што ли?» Но никого рядом не было. Невдалеке лишь копался в какой-то рухляди внук лоцмана. Подумал: «Ох, уж этот мне малец с ястребиными глазами. Нехороший у него взгляд…»

К вечеру, когда солнце покатилось за горы, обогнули два бойца: Дыроватый и Боярин. Они были хорошо известны Хрисанфу, и он радовался: «Ай, хорошо плывем! К утру на месте будем…»

Но когда солнце уже наполовину спряталось за дальний хребет, а вершины гор словно засочились кровью, слепой лоцман как-то особенно насторожился. Подозвал к себе внука и сказал:

— Как Три Грома увидишь, скажи.

Вскоре опять послышался характерный грохот, с каким Чусовая бьется о бойцы. Но никто, кроме слепого лоцмана и его внука, не обратил на это внимания: все уже привыкли к бойцам, которых за день было обойдено не менее десятка. Вот показался и сам боец, расщепленная верхушка которого походила на три торчком стоящих громовых стрелы.

— Деду, — шепнул Николаша, — до Трех Громов не боле версты.

— Ладно, внуче, — откликнулся лоцман. — А взглянь позорче на Три Грома, ничего на них не видишь?

— Нет, деду, ничего.

— Гляди лучше, Николаша!

— Да нет же, деду, ничего там нет.

— Эва, какой ты! Смотри на средний Гром, выскерье[10] не лежит там?

— Ой, лежит, деду! И корнями на реку повернуто!

— Тише, внуче. Это знак нам. Теперь на середину реки гляди. Вода кипит там?

— Как в котле. Ой, стерегись, деду!

— Да тише ты, постреленок! — дернул лоцман внука за плечо. И крикнул рулевым: — Клади руль чуть налево!

— Чуть налево-о! — откликнулись тотчас с кормы.

Баржа повернула носом к середине реки, где вода клокотала ключом. Николаша ничего не понимал и глядел то на деда, то на скрытую мель. На барже уже затихло все, укладывались спать. И вдруг послышался треск. Рукоять руля приподнялась кверху со всеми висящими на ней литейщиками и стряхнула их на палубу.

— Руль сломался! — крикнул один из них.

А баржа пошла, полетела прямо на Три Грома, без руля, не управляемая уже людьми.

— Колдун старый! — взвился вдруг Хрисанф и, выхватив пистолет, ринулся на лоцмана. — Утопить хочешь!..

— Уйди к дьяволу! — отмахнулся старик, и гордый крутогорский владыка полетел на палубу, кувыркаясь через голову. А старик ревел:

— Я лосман!.. Меня слушай, коль жив хочешь быть! Спускай лот!..

Литейщики бросились на корму. Лот упал в воду.

— Второй спускай!.. Третий!.. — надрывался лоцман. — Живо-о! Шевелись, не то ракам на закуску пойдете!..

Третий лот спас баржу. Ее подхватило какое-то странное течение и потащило не к бойцу, а к берегу. Один слепой лоцман знал, что в этом месте Чусовая, ударившись всей своей мощью о подводную каменную скалу, делает изворот, касаясь главным стрежневым течением берега.

Лоты подняли, баржу прикрутили канатами к вековым необхватным кедрам.

— Придется ночевать, — сказал лоцман. — Вдребезги разнесло руль об лудь. Ночью-то много не наковыряешься…

А Хрисанф притих, присмирел. Сердце защемила вдруг необъяснимая тоска. Он чувствовал, что попал в ловушку, но еще бодрился. Запретил кому-либо сходить с баржи на берег. Затем сам зарядил, теперь уже не скрывая их, единороги, повернув жерлами на берег, откуда только и можно было ожидать нападения. Расставил часовых, подсыпал свежего пороху на полки собственного пистолета, вооружил мушкетом Маягыза и тогда только успокоился. Завернулся в ягу — собачью шубу шерстью вверх — и улегся на носу баржи близ единорога. Берег, тихий и мрачный, молчал, затаив неведомую Хрисанфу угрозу. Шептались там ели и кедры, словно вели тайный сговор, переругивались под баржей речные струйки. И так, под шелест елей, под плеск реки, Хрисанф заснул незаметно для себя.

Желтая весенняя луна скрылась за облако. На горы спустилась густая, бархатная тьма. И во тьме поползли с гор тени, поползли к реке, к барже. Много теней…

Хрисанф проснулся сразу, словно кто тряхнул его за плечо, проснулся от необъяснимого ощущения опасности, которая вот здесь, рядом. Ему снилось, что он у себя в спальне, в неприступном доме-крепости, нежится под одеялом, а в дверь стучит назойливо пришедший с утренным докладом приказчик. Только было хотел Хрисанф обругать приказчика — и проснулся. С удивлением увидел над головой высокие, побледневшие уже предутренние звезды. Но что это? Стучат? Значит, это не сон?.. До его слуха донеслись ровные заглушенные удары: туп-туп-туп.