Бунт на борту(Рассказы разных лет) - Зуев-Ордынец Михаил Ефимович

Старик согнул в поклоне широкую спину:

— К тебе, кормилец. Наслышан я, што ты сто рублей золотом сулишь тому, кто твою баржу на Егошихинский завод проведет. Дозволь мне, кормилец. Сорок годов я по Чусовой баржи водил. А счас обнищал вовсе, подушная одолела.

— Чай, двойную дань платишь? — не скрывая злобы, спросил Хрисанф. — Из двоеданов, вижу, ишь, под горшок обстригся.

— Так, кормилец, старой веры держусь.

— А по мне шут с тобой, за што хошь держись, а только, выходит, ты ворог мой? Чай, заришься завод мой подпалить?

— Дальний я, кормилец, аж из-под Катеринбурга, не знаю ваших делов здешних. Нашто мне твой завод сдался? Дыми, со господом, на здоровье.

— Та-ак, — удовлетворенно протянул Хрисанф. — Ну што ж, веди баржу, платой не обижу. Доволен будешь. А пока на-ка задаточек, на водку, — протянул он старику серебряный целковый. Но старик не шелохнулся. Хрисанф удивленно повел глазами и увидел сгорбившегося главного приказчика, видимо, желавшего что-то сказать, но от испуга только бормотавшего неразборчиво под нос.

— Ну, чего гугнишь? — прикрикнул на него Хрисанф. — Язык отнялся?

— Да он слепой, Хрисанф Яковлич, лосман-то.

Хрисанф присмотрелся внимательно к старику и понял причину каменной неподвижности его лица, хрустальной пустоты его глаз. Тонкая складка безгубого рта Хрисанфа сжалась в углах. Увидев это, приказчик задрожал крупно, словно ехал по ухабам.

— Вы што ж, потешки строите? — спокойным, но зазвеневшим внезапно голосом спросил Хрисанф. — Издеваться задумали? Слепого лосмана подсовываете? А ты, пес, — повернулся он к приказчику, — видно, по Сторожевой башне да Маягызовой лапше соскучал?..

— Годи, кормилец, — тихо перебил Хрисанфа старик, — не гневись напрасно. Зачем мне глаза, коли я и без них Чусовую вижу, по рокоту ее волн скажу, где какой остров, нанос, старица аль рукав находится. Дай мне только помощника поглазастее, на всякий случай. Ведь я только два года назад глаза потерял, божьим попущением темная вода подступила.

— Да ты очумел, старик! — крикнул Хрисанф. — Барку-то по Чусовой вести — не кадеей[7] вашей махать!

— Знаю, кормилец, говорил же я тебе, сорок годов на этом стою. Знаю и то, што с Чусовой не шути, головой ответишь. А мне еще пожить хоцца, винца с хлебцем попить. Не сумнись, кормилец, в целости твою барочку доведем.

Хрисанф в раздумье отошел к окну. Окинул взглядом почерневшие, обтаявшие вершины гор и хребтов. Тоскливая мысль защемила сердце: «Буйствует весна, дружно идет. Еще день-два — и паводку конец».

Повернулся решительно:

— Веди! На бойца напорешься и сам там голову сломишь…

— Сроду со мной этого не бывало, кормилец. А только теперь другой разговор будет. Коль ты мление имеешь, што убью я баржу твою о камни, езжай со мной сам, без тебя не поеду. Ты как бы свидетелем будешь.

Хрисанф затаил дыхание. Нюхом старого, травленного зверя почувствовал он какую-то ловушку. Потому и замедлил с ответом. Именно как осторожный зверь, боялся сделать решительный шаг, боялся опустить ногу — не щелкнул бы зловеще капкан. А тут еще ворошит сердце взгляд мальца, взгляд ясный и блестящий, как у хищной птицы. И тесьма его бровей изогнулась в таком знакомом изломе, как будто в вечной напряженной мысли. «Но где я видел вот такие же глаза?»

— А этот малец-то кто? — спросил равнодушно Хрисанф. — Кровный твой иль просто поводырь?

— Внук родной, кормилец!

— Любишь, чай, его?

— А для ча и не любить? Малец ласковый, опять же кровь своя.

— Ну, ин ладно, дед, — решительно сказал Хрисанф, — исполню твою дурацкую прихоть, поеду с тобой. Но и у меня условие — внука с собой бери. Вот те и помощник, благо у него глаза-то, как… у ловчего ястреба. И знай, старый хрен: все время пистоль наготове у меня будет. Коль што неладное замечу — первому внуку твоему башку прострелю…

— Стреляй ладом! — сурово откликнулся старик. — Промашки, гляди, не дай.

— Грозишь, старая ветошь? — стиснул кулаки Хрисанф.

— Ты начал, хозяин! А я отвечаю.

Хрисанф усилием воли потушил бешенство. Провел по лицу рукой. Вздохнул:

— Ладно, после поругаемся. И чего это мы? Так согласен на мое условие?

— Согласен, хозяин. Когда едем?

— Завтра утром, пока вода ярая, спешить надо. Иди, облаживай барку…

Спускаясь с крутой лестницы господского дома, малец шепнул старику:

— Деду, говорил я — не узнает он меня. А ты пужался.

— Нишкни, Николаша, — сдавил старик плечо мальца. — Пронесло! Не догадался, душегуб, што волка-то убил, а зубы остались…

На следующий день, еще совсем на брезгу, гудела уже заводская пристань человеческими голосами, гремела топорами и молотками. Заканчивали последние работы, облаживая барку в дальний поход. Весь заводской поселок высыпал на проводы, даже ребятишки человечьей крупой облепили пристань.

Чусовая, злая и взъерошенная, играла в лучах зари малиновыми и синими струями. Видимо, где-то в верховьях прошел первый весенний дождь, и река, без того вздувшаяся вешними водами, совсем освирепела, глухо рокотала в каменном своем ложе, крутила ошалело омутами, водоворотами и выбрасывалась на берег злою, рассыпающейся в пену волной. По стрежню плыли оторвавшиеся лодки, снесенные бани, будки, мостовые брусья, бревна. Вон водоворот завертел необхватный мостовой брус, с сосущим свистом втянул его под воду и выбросил снова на поверхность, да так, что брус вылетел стоймя, словно кто ударил по нему снизу. Время от времени по реке пролетали валы особенно большой силы. Это с заводов, расположенных выше по Чусовой, выпускали в реку воду из запасных прудов, опасаясь за целость плотин. Такой вал, взгорбившись, вздуваясь на сажень и выше, пролетел по реке, откинув назад белую гриву пены.

— Господи-сусе, — испуганно крестилась молодая бабенка, стоявшая у края пристани, — бездушная ноне река. Отседова смотреть — и то оторопь берет, а плыть-то каково будет?..

У края пристани, в плесе, пришвартованная канатами толщиной в человеческую руку, колыхалась громадная тяжелая, неуклюжая баржа. Необъятный трюм ее был наполнен казенным заказом: пушками, мортирами, гаубицами, ядрами, мушкетными стволами, стальными полосами для сабельных клинков. У громадной трехсаженной рукоятки барочного «пера»[8] стояли дюжие заводские литейщики, одетые, все как один, в нагольные полушубки. Только такие силачи справились бы с бешеной весенней Чусовой. Посередине барки высилась исполинская фигура слепого лоцмана. Ветер играл его седой кудрявой бородой, закидывая ее ему за плечо. Рядом с лоцманом стоял его внук, уже успевший незаметно оглядеть всю баржу. Николаша шептал старику:

— Деду, на палубе под мешками две пушки спрятаны на станках, с порохом и картечью.

— Ништо, внуче, — ответил, тоже шепотом, лоцман, — лишь бы нам аспида Хрисашку на баржу заполучить, не спасут его товды и пушки.

Действительно, Хрисанф приказал тайно от лоцмана ночью поставить на носу и корме баржи по небольшому единорогу на походных лафетах, с полным комплектом огнебойного припаса.

А Хрисанф уже показался на ступенях деревянной лестницы, спускавшейся от завода к пристани. Сзади него шагал верный телохранитель и палач Маягыз. Главный приказчик рысцой пронесся навстречу хозяину. Еще с пристани Хрисанф оглядел внимательно баржу.

— А почему Чумака нет? — обернулся он сердито к приказчику, не видя среди отряженных к рулю литейщиков первого по заводу силача Васьки Чумака.

Приказчик сгорбился пугливо:

— Нет тут моей вины, Хрисанф Яковлич. Сбежал с заводу Чумак, позавчера ночью, подлец, утек.

Хрисанф не ответил, лишь сверкнул недобро глазами и поднялся по сходням на баржу. Приказчик понял: после возвращения хозяина на завод жди расправы.

— Все ль готово, эй, лосман? — крикнул Хрисанф, взойдя на баржу.

— Управились, хозяин! Трогаем? — в свою очередь спросил лоцман.