Алексей Грачев - КТО ВЫНЕС ПРИГОВОР

52

 Первый обход подозрительных мест города был сделан сразу же, по приказу начальника губмилиции Семишева. Но Дужина среди задержанных не было. На другой день после похорон Барабанова снова начался обход города. И опять агенты пришли в «Хуторок». Час был уже поздний, народу за столиками собралось много. Посреди зала танцевали под песни Тамары и гулкие удары пианино. В синем табачном дыму, как в воду погруженные, качались лица завсегдатаев, слышались голоса, прерываемые возгласами, криками, ударами кулаков по столам, звоном посуды. Ивана Евграфовича Костя, Леонтий и Иван Грахов нашли в кухне, занятого подсчетами. Высчитывал, сколько мяса пошло сегодня на вторые блюда да сколько картошки, масла, муки. Увидев агентов в дверях кухни, он прошаркал быстренько к ним, но голос был обидчивый, несмотря на масленую физиономию. — Три дня тому назад приходили с обходом и обыском, — зашептал он, умильно поглядывая в лицо Косте. — Что поделаешь, — ответил Костя. — Дужина мы ищем. Знаешь его хорошо ведь… И Барабанова ты знал хорошо. — Да–да–да, — торопливо теперь уже и соглашающе покивал головой хозяин трактира. — Что поделаешь. Кому что написано на роду. Так сказать, звездочка в небе. То мерцает, то погаснет… У каждого есть своя звездочка… — Номера осмотрим, — сказал Костя. — Какие могут быть возражения! — воскликнул вроде как с радостью Иван Евграфович. — Мой дом — дом губрозыска. Всегда я уважал вашего брата, сыщиков. Помню еще по прежним временам, когда Шаманов служил… — Нет ли в номерах без документов? — проходя к лестнице, спросил Костя. — Признавайся, хозяин. — А посмотрите сами, — спокойно ответил тот. В одном номере застали пару. Он — высокий, с густыми волосами, красивым ртом, матовыми щеками, и девушка — бледная, с белыми волосами, бесстрастными серыми глазами, с папиросой. На требование предъявить документы мужчина торопливо сунул руку в карман пиджака, висевшего на стуле: — Ради бога, ради бога… Мухо, работник биржи труда. Прочитав это, Костя невольно еще раз оглядел красивое лицо мужчины. А тот встал резко, вытянулся перед ними — выправка наверняка офицерская. Вдруг вскинул руку к виску, как командиру доложился: — Поручик старой армии. Отсидел срок в лагере, как не активно участвовавший против Советской власти. Можете поинтересоваться в ГПУ… Они мне разрешили жить свободно и трудиться на новое рабоче–крестьянское правительство… В июле прошлого года, на коллегии… — Мы вам тоже не мешаем трудиться, — ответил Костя, приглядываясь теперь к девушке. А та словно не замечала никого, глядела застывшими глазами на бутылки вина, на тарелки, на эти куски плавающей в светлом жирке белуги, на поблескивающие кусочки студня, замазанного густо горчицей. Она курила и думала о чем–то своем. Что ей до агентов из губрозыска. — А с вами мы встречались? — обратился Костя к ней, вспомнив ночь в доме Синягина. Она вдруг вздохнула глубоко, улыбнулась, проговорила нараспев: — Я та, которая уйдет в морскую вечность мира, как рыба, плавником вильнув. — Она с «Титаника», с того, что ушел на дно океана в шестнадцатом году. Мухо захохотал, вдруг осекся под ее взглядом, жгучим и суженным. Нет, о них не скажешь, что все здесь происходило любовно. — Это Верочка Синягина, дочь булочника Синягина. Вот так! Значит, Мухо вхож в дом Синягина. Синягин знаком с Трубышевым. Трубышев работал в одной конторе с убитым Вощининым. Мухо к тому же знаком наверняка с Иваном Евграфовичем. — Он вам знакам, Иван Евграфович? — обратился Костя к хозяину трактира. — Как же, — ответил тот. — Как же… — Он подступил к Косте, едва не шепнул: — Состоятельный человек, как не пустишь в отдельный номер. Состоятельные мне вот как нужны. Понимаете, десять тысяч уравнительного налога плачу. Изыскивать приходится. — Я не думаю, что вы нас поведете с собой, — проговорил Мухо, валясь снова на стул. Он сунул пальцы к пуговицам рубахи, начал, морщась, расстегивать их, точно душно стало ему в этом узком, залитом красным светом, от красного абажура, номере. Содрал с себя галстук, кинул его на кровать с мятым одеялом, разбросанными подушками. — А впрочем, никуда бы и не пошел я, — проговорил опять. — Нам надо еще станцевать, как танцует Рудольф Валентино. Не так ли, Верочка? Девушка повела плечом, как сбрасывая с него невидимую руку Мухо. Синие глаза закрылись табачным дымом. То ли она была пьяна, то ли приняла дозу наркотика. Лицо бледное, и оскал мелких зубов злой. Что такое с ней происходило? — Пожалуйста, танцуйте, — проговорил Костя, поворачиваясь к выходу. На лестничной площадке, где светилось высокое трюмо, где в аквариуме носились и падали в зеленую муть травы похожие на золотые монеты рыбки, он обернулся к Ивану Евграфовичу. — Скажу я тебе, Иван Евграфович, что последние денечки доживает твой трактир. Старик попятился, и вдруг побелела кожа вокруг лилового носа. Быстро огляделся, положил руку на сердце: — Разве можно так путать, Константин Пантелеевич… Чай, мы же с вами старые друзья, с революции… Помню с Шамановым в трактире «Орел» за столиком, учеником был, а вымахал вон в начальника… Кажется, тогда уже хвалил я вас… Костя не дождался, когда трактирщик кончит, стал спускаться в зал, наполненный грохотом музыки. Все с тем же упоением и мягко метались посреди зала пары, притопывала Тамара, заученно и бесстрастно, и ее хрипловатый, под «цыганский», голос из табачного дыма и синевы слабых лампочек в люстрах грустил по любви:

 Когда вышли на улицу, Костя остановил товарищей. — Вот что. Надо продолжать наблюдения за трактиром. Мне кажется, неспроста сегодня этот Мухо… Мухо вышел на рассвете с Верочкой. Пошли они через Волгу на эту сторону, где лежал основной город. Шел он, часто роняя шапку, подымая ее и снова роняя… А спустя какой–то час в его квартире, в старом деревянном доме, на втором этаже, прогремел выстрел. Приехавшие вскоре Костя, Саша Карасев, эксперт и Подсевкин застали его в кресле, лежащим с откинутой головой. Волосы рассыпались, рот был ужасно разинут, точно кто–то пытался разодрать его пальцами. На виске темнело пятно. Сразу определили, что это самоубийство. Копоть на сгибе указательного пальца, нажимавшего на спуск, кровь на пальцах правой руки и наган, лежавший у ног, босых, с оттопыренными пальцами. Рубаха была разодрана — возможно, борясь сам с собой, рвал Мухо. Потом приставил дуло и кончил с жизнью. На столе лежала записка со странной надписью: «Все худшее позади». Судебный эксперт, заворачивая бережно наган в тряпицу, проговорил, с какой–то любопытной опаской поглядывая на Мухо: — Спасибо ему надо сказать, что первые четыре пули не пустил в кого–нибудь. А мог бы. Бывший белогвардейский офицер, товарищи агенты. — Он все ходил, — сказала приглашенная понятой снизу жиличка. — Сначала тяжело ходил, видно, в сапогах. А потом сапоги снял, стал босым ходить, точно маятник. Потом вот сел, кресло двинулось. Потом выстрел. Иван Рябинкин, обойдя Мухо, обернулся к Косте, сказал: — Не оборвалась ли и здесь какая цепь… Костя не смог удержать усмешки. Вот ведь понравилось парню это слово — и где только отыскал его, от кого услышал. — Нет, цепь не оборвалась, — ответил неожиданно Подсевкин, садясь за стол, чтобы начать писать подробный протокол о самоубийстве. — Теперь она связалась крепко. Осталось только потянуть конец.