Джек Лондон - День пламенеет
Он свернул папироску и, усмехаясь, с любопытством наблюдал за ней. Его ответы и грубые обобщения, почерпнутые в суровой школе, сбивали ее с толку, и она отступила на прежнюю позицию.
— Я не могу с вами спорить, и вы это знаете. Как бы женщина ни была права, мужчины всегда имеют такой вид… то, что они говорят, звучит в высшей степени убедительно; тем не менее женщина все же убеждена, что они не правы. Но есть одна вещь — радость творчества. Если хотите, назовите это игрой, но все-таки, мне кажется, куда приятнее что-то создавав, что-то делать, чем целый день выбрасывать кости из стакана. Да знаете ли вы, иногда, для упражнения, или когда мне приходится платить пятнадцать долларов за уголь, я принимаюсь за Мэб и добрых полчаса чищу ее скребницей. И когда она становится чистенькой и блестящей, как атлас, я чувствуя себя удовлетворенной тем, что сделала. То же должно быть и у человека, который строит дом или сажает дерево. Даже если кто-нибудь, вроде вас, приходит и отнимает у него его дерево, все же дерево существует, и посадил его — он. Этого вы не можете отнять у него, мистер Харниш, со всеми вашими миллионами. Это — радость творчества, и она выше удовольствия в игре. Наверное, и вы когда-нибудь что-то создавали — бревенчатую хижину, там, на Юконе, или лодку, или плот? И неужели вы не помните, какое удовлетворение, какую радость вы чувствовали, когда это делали и после того, как работа была закончена?
Пока она говорила, в памяти его вставали вызванные ею воспоминания. Он видел пустынную равнину на высоком берегу Клондайка, видел, как вырастают бревенчатые хижины и склады, видел все хижины, какие он построил, и как день и ночь, в три смены, работают его лесопильни.
— Ну, мисс Мэзон, вы правы… до некоторой степени. Я построил там сотни домов и помню, как я гордился и радовался, глядя на них. Я и теперь горд, когда о них вспомню. А потом там был Офир — самое что ни на есть забытое богом оленье пастбище на берегу реки. Я превратил его в Великий Офир. Ведь я провел туда воду с Ринкабилли на расстояние восьмидесяти миль. Мне все говорили, что я не смогу этого сделать, но я сделал, и сделал сам. Плотина и шлюзы стоили мне четыре миллиона. Но вы бы посмотрели тогда на Офир — силовые машины, электрическое освещение, и сотни людей работают день и ночь. Кажется, я понял, что вы хотели этим сказать, — делать вещи. Я сделал Офир и, клянусь, из него вышла чертовски хорошая штука! Прошу прощения, я не хотел так выражаться. Но этот Офир! Я и сейчас горжусь им так же, как и в те дни, когда в последний раз глядел на него.
— И вы выиграли кое-что побольше денег, — поощрила Диди. — А знаете, что бы я сделала, если бы у меня была куча денег и нужно было бы вести деловую игру? Посмотрите на южные и западные склоны этих голых холмов. Я бы купила их и посадила здесь эвкалипты. Я бы могла это сделать просто для собственного удовольствия, но предположим, во мне была бы эта тяга к игре, о которой вы говорили. Ну что же! Я поступила бы точно так же и извлекла бы деньги из деревьев. Снова повторяю вам: вместо того чтобы повышать цену на уголь, не прибавляя ни одной унции угля к общему запасу, я бы доставляла тысячи футов дров, создавала бы что-то, чего раньше не было. И каждый, переправляясь на пароме, смотрел бы на эти зеленые холмы и радовался. А кого вы порадовали тем, что повысили цену на уголь на четыре доллара?
Настал черед Пламенного задуматься, а она ждала ответа.
— Вы бы предпочли, чтобы я взялся за такие дела? — спросил он наконец.
— Это было бы лучше для всех, да и для вас тоже, — ответила она уклончиво.
Глава XVI
Эту неделю все в конторе замечали, что Пламенный задумал какой-то новый крупный план.
За исключением трех-четырех мелких операций, он уже в течение нескольких месяцев ничего не предпринимал. Но теперь он был почти все время погружен в размышления, несколько раз неожиданно переправлялся через бухту и совершал долгие прогулки в Окленд, либо часами просиживал за своим письменным столом, молчаливый и недвижимый. Время от времени заходили и совещались с ним какие-то люди — новые лица, не походившие на обычных посетителей его конторы.
В воскресенье Диди узнала обо всем.
— Я много думал о нашем разговоре, — начал он, — мне пришло в голову, что не мешает попытаться. У меня есть план, от которого у вас волосы встанут дыбом. Это дело из тех, какие вы называете законными и полезными, в то же время — самая что ни на есть азартная игра. Что вы скажете, если посеять минуты и там, где раньше росла одна, вырастить две? О да! И деревья тоже сажать, несколько миллионов деревьев. Вы помните каменоломню, о которой я говорил, будто хочу ее купить? Ну так я действительно собираюсь ее купить. И холмы эти тоже — все отсюда до Беркли и по ту сторону вниз до Сан-Леандро. Я уже приобрел немало участков. Но, чур, пока об этом ни слова! Я еще долго буду покупать, прежде чем кто-нибудь догадается, в чем тут дело, и я не хочу, чтобы цены подскочили. Вы видите вон тот холм. Это мой холм, склоны его спускаются через Пиедмонт вдоль тех холмов к Окленду. А это пустяки по сравнению с тем, что я еще куплю.
Он остановился с торжествующим видом.
— И все это для того, чтобы вырастить две минуты там, где раньше росла одна? — спросила Диди, от души смеясь над таинственностью, какою он окутывал свои планы.
Он восторженно уставился на нее. У нее была такая открытая мальчишеская манера откидывать назад голову, когда она смеялась. И зубы ее постоянно приводили его в восторг. Крупные, ровные и крепкие, без единого недостатка; он считал их самыми здоровыми, самыми белыми и красивыми зубами, какие он когда-либо видел. Он уже несколько месяцев сравнивал их с зубами каждой встречной женщины.
Только когда она перестала смеяться, он в состоянии был продолжать:
— Переправа между Оклендом и Сан-Франциско — самая скверная в Штатах. Вам приходится переправляться каждый день, шесть дней в неделю. Иными словами, двадцать пять дней в месяц или триста в год. Сколько времени вам нужно, чтобы переправиться на другую сторону? Сорок минут, если вам повезет. А я буду переправлять вас в двадцать минут. Если это не значит выращивать две минуты там, где раньше была одна, то пусть меня закидывают гнилыми яблоками. Я вам сохраняю двадцать минут на каждой переправе. Это составляет сорок минут в день, помножьте на триста, и получится двенадцать тысяч в год, и это только для вас, для одного человека. Теперь дальше: двенадцать тысяч минут — это двести часов. Предположим, я сберегу двести часов для нескольких тысяч людей — это уже кой-чего стоит? А?
Диди могла только кивнуть головой. Она заразилась его энтузиазмом, хотя и не представляла себе, как можно осуществить его план.
