Джек Лондон - День пламенеет
Эти маленькие ее радости и для него были источником удовольствия. Он наслаждался ее счастьем, его глаза впивались в нее с тем же восторгом, с каким она смотрела на предмет, привлекший ее внимание. Через нее он научился глубже понимать и оценивать природу. В пейзаже она показывала ему новые краски, о каких он до этого и не подозревал. Он знал раньше только самые примитивные цвета. Все оттенки красного цвета были для него только красными. Черное было черным, а коричневое — самым обыкновенным коричневым, пока не переходило в желтое, переставая таким образом быть коричневым. Пурпуровое он всегда считал красным — чем-то похожим на кровь, — пока она не научила его смотреть иначе. Как-то раз они поднимались по склону холма, где колеблемые ветром маки пылали у ног их лошадей. Она насчитала целых семь планов, а он, всю свою жизнь смотревший на различные пейзажи, впервые узнал о существовании «планов». После этого он стал иначе смотреть на лик природы и научился любоваться линиями вздымающихся горных хребтов и медленно впивать багряную летнюю дымку, спускающуюся в сонные складки далеких холмов.
Но все это было нанизано на золотую нить любви. Сначала он довольствовался прогулками с Диди и товарищескими отношениями, установившимися между ними; но влечение и потребность в ней усиливались с каждым днем. Чем ближе он ее узнавал, тем выше становилась его оценка. Если бы она держалась с ним сдержанно и высокомерно, либо оказалась самой обыкновенной хихикающей женщиной, дело обернулось бы иначе. Но его изумляла ее простота и удивительно товарищеское обращение. Это последнее являлось неожиданностью. С такой точки зрения он никогда не смотрел на женщину. Женщина — игрушка, женщина — ехидна, женщина — жена и мать, нужная для продолжения рода, — вот все, чего он ждал от женщины и как ее понимал. Но женщина — друг и товарищ, разделяющий забавы и игры, — вот что удивляло его в Диди. И чем выше поднималась она в его мнении, тем пламеннее разгоралась его любовь, бессознательно его голос окрашивался ласкающими нотами, так же бессознательно вспыхивали его глаза. И она не могла не заметить этого, но, подобно многим другим женщинам, она думала поиграть с огнем и ускользнуть от обжигающего пламени.
— Скоро настанет зима, — сказала она как-то с сожалением, — и тогда — конец прогулкам.
— Но я все разно должен вас видеть зимой! — с живостью воскликнул он.
Она покачала головой.
— Мы были очень счастливы, — сказала она, прямо глядя ему в глаза. — Я помню ваш нелепый аргумент — почему мы должны познакомиться; но это ни к чему не приведет, не может привести. Я слишком хорошо себя знаю, чтобы ошибаться.
Лицо было серьезно и слегка озабочено боязнью обидеть, глаза смотрели открыто, но в них загорались искры — глубины пола, куда он не боялся теперь глядеть.
— Я вел себя очень хорошо, — заявил он. — Предоставляю вам судить. И могу сказать, что было очень трудно. Подумайте сами. Ни разу я не сказал вам ни слова о любви, а ведь все время любил вас. Это что-нибудь да значит для человека, который привык поступать по-своему. Я человек стремительный, когда уж на то пошло. Думаю, я перегнал бы самого Господа Бога, если бы дело дошло до гонки по льду. А вас я врасплох не настигал. Должно быть, это доказывает, как сильно я вас люблю. Конечно, я хочу, чтобы вы вышли за меня замуж. А разве я сказал об этом хоть слово? Ни разу не намекнул. Я был спокойным и хорошим, хотя иногда мне просто скверно делалось от этого спокойствия. Я не просил вас выйти за меня замуж. И сейчас не прошу. О, это не значит, что вы мне не подходите. Я наверняка знаю, что вы — самая подходящая жена для меня. Но как обстоит дело со мной? Достаточно ли вы меня знаете, чтобы решить? — Он пожал плечами. — Я не знаю и не собираюсь рисковать. Вы должны узнать меня до конца, чтобы решить, можете вы жить со мной или нет. Я веду игру медленно, осторожно. Я не хочу проигрывать из-за того только, что недосмотрю своих карт.
Такого рода ухаживание было совершенно ново для Диди. Она никогда не слыхала о чем-нибудь подобном. Кроме того, ее неприятно задело отсутствие пыла в нем; это ощущение ей удалось подавить, когда она вспомнила, как дрожала тогда, в конторе, его рука; ей вспомнилась та страсть, какая светилась каждый день в его глазах, билась в его голосе. Потом ей пришли на память его слова, сказанные несколько недель назад: «Быть может, вы не знаете, что такое терпение», — а затем он рассказал ей, как охотился с карабином крупного калибра за белками, когда он и Элия умирали с голоду на реке Стюарт.
— Видите, — убеждал он, — нам, по справедливости, полагается видеть друг друга эту зиму. Вероятно, вы еще не решили…
— Но я решила, — перебила она. — Я никогда не позволила бы себе любить вас. Это не даст мне счастья. Вы мне нравитесь, мистер Харниш, но большего никогда не будет.
— Это потому, что вам не нравится, как я живу, — заявил он, имея в виду свои нашумевшие увеселительные поездки и беспутную жизнь, какую приписывали ему газеты, и недоумевая, станет ли она отрицать, по девичьей скромности, что ей об этом известно, или нет.
К его удивлению, ответ ее был ясный и определенный:
— Да, не нравится.
— Я знаю, что я повинен в нескольких поездках, которые попали в газеты, — начал он защитительную речь, — и я водил компанию с веселыми парнями…
— Я не то имею в виду, — сказала она, — хотя и это мне известно, и не могу сказать, чтобы нравилось. Есть женщины на свете, которые могли бы выйти замуж за такого человека, как вы, и чувствовать себя счастливыми, а я — не могу. Я имею в виду всю вашу жизнь, все ваши дела. И чем сильнее я любила бы такого человека — тем была бы несчастнее. Вы понимаете — мое несчастье сделало бы в свою очередь и его несчастным. Мы оба совершили бы ошибку, но на нем это отозвалось бы не так сильно, так как у него остались бы его дела.
— Дела! — ахнул Пламенный. — А что неладно с моими делами? Я веду игру честно и открыто. Тут никаких обманов нет, а этого далеко нельзя сказать о делах других парней, будь это операции крупных дельцов или шулеров и надувательство мелких лавочников. Я веду игру по всем правилам, и мне не приходится лгать, плутовать или нарушать свое слово.
Диди с облегчением приветствовала перемену разговора и удобный случай высказать все, что было у нее на уме.
— В древней Греции, — начала она педантически, — хорошим гражданином считался человек, который строил дома, сажал деревья… — Она не закончила своего исторического экскурса и поспешила вывести заключение. — Сколько домов вы построили? Сколько деревьев вы посадили?
Он нерешительно покачал головой: он не понимал, к чему она клонит.
