Александр Кулешов - Мир приключений. 1984 год
— А железнодорожник тот знакомый уже второй день застреленный на улице валяется, — рассказывал сторож швейной фабрики Федор Кузьмич Асафьев своей заведующей Евдокии Борисовне Ромашовой. — И убирать его не дозволяют. Убили-то его прямо на жениных глазах. И все ходят и ходят по домам — ищут советских.
Евдокия Борисовна слушала, замирая от ужаса. Как там ее дети, муж, родители? Сама она решила не уходить из города и после долгих раздумий спряталась у Федора Кузьмича. Старик жил один в небольшом домике на Бутырках, буквально в нескольких саженях от реки Свияги. В этот глухой угол редко кто заглядывал, только женатый сын Асафьева — Семен, помощник железнодорожного машиниста, когда не бывал в поездках.
Длинно, нудно тянулись для нее эти жаркие летние дни. Она почти не выходила днем из дому, вымыла стены и полы, почистила Кузьмичу его нехитрое кухонное хозяйство, готовила обед, но голову все время сверлили одни и те же навязчивые мысли: как дети и муж? Что с Андреем? Уцелело ли спрятанное солдатское сукно? Когда вернутся наши? Ответов нет и нет, а дни тянутся, тянутся…
Первое время сторож тоже отсиживался дома — ладил лодку, рыболовные снасти. А потом зачастил в центр и стал приносить новости.
— А на городской управе плакат повесили, — рассказывал он после очередного посещения центра, — большое полотнище, через всю домину. И написали на ем: “Вся власть учредительному собранию”. Тоже мне, думают, мы — простые, так ничего не поймем. Видали мы ихнюю учредилку — вон сколько народу погубили. Еще больше, сказывают, сидит в арестантских ротах. И бьют там их, и мучают. А ночами выводят на Стрижев овраг — знаешь, где свалка, — и стреляют, стреляют. Вот что их учредительная власть с простым народом-то делает! Ты уж сиди, Борисовна, не рыпайся.
Как-то Федор Кузьмич пришел веселый, возбужденный.
— Встретил сиводни одну нашу фабричную, помнишь Анну, такую черномазую? Фамилию-то запамятовал… Она говорит: все обмундирование у них по домам припрятано надежно. И нихто не выдал, не донес пока што. И знаешь, я после встречи с ней сходил на Московскую, к дому Френчихи, прошелся мимо. В дому, видно, кто-то из важных поселился — часовой стоит. А подвал пустыми окнами светит. Так что не беспокойся: белые наши сукна с часовым охраняют и слыхом не знают, какое добро у них под полом.
— Кузьмич, а Кузьмич, — попросила однажды Евдокия Борисовна, — может, сходил бы к моим, узнал, как там?
— Ты что? Эх, бабье сердце — не выдюжила! Да ведь я пойду — мне-то, старику, ничего. А как за твоими следят, да за мной пойдут? Пропадешь ведь.
— Ничего, ничего. Им не до слежки за моим домом, и так у них дел хватает. Да и поуспокоились, может. Ведь десятый день уж, как они в городе. Сходи, терпения больше нет моего.
Федор Кузьмич только крякнул и стал свертывать самокрутку. Но через день он как-то молча тихонько зашел в дом, осторожно прикрыл дверь и долго смотрел в окно на улицу, потом обернулся к Евдокии Борисовне:
— На Полевой, у твоих, побывал. Хорошо ты схоронилась, а то приходили за тобой да за Андреем аж два раза. Супруга твоего, Василия Петровича, да отца, Бориса Максимовича, вызывали к им. Как это теперь жандармерию зовут? А, контрразведка!.. Ну, значит, вызывали их туды, допрашивали. Там один рыжий очень лютует, сказывал мне Василий Петрович. Бил его плеткой по лицу, кричал, что найдет тебя, а большевистскому отродью — значит, Андрею — не жить на свете. И обыск у вас делали.
— А где же он, Андрюша?
— Ушел в Красную Армию, отступил с ними. Остальные дети здоровы все, мать твоя — тоже. Она в церковь в Куликовскую теперь по два раза на день ходит. Говорит, грехи ваши отмаливает и за вас господа бога просит.
— А что искали?
— Не известно это никому. Ну, не нашли, чего искали, и то ладно. Зато ты теперь за своих спокойна: живы…
Однако вскоре старик принес неприятную весть: Катю Кедрову, кладовщицу фабрики, арестовали. Видно, что-то узнали про шинельное сукно. На всякий случай Кузьмич снова сходил на Московскую улицу, к заветному подвалу. Там вроде все было в порядке. Да и то, что Катя сидит еще в арестантских ротах, свидетельствовало о том, что она ничего не сказала.
Евдокия Борисовна немного успокоилась, однако дни потянулись для нее еще медленнее, а тоска по детям не давала ни спать, ни есть. Уже две недели, как она здесь. Сколько же можно так сидеть? Наверное, все уже утихло совсем. И к ним в дом теперь, после обыска и допросов, никто не придет. Убедились ведь, что ее нет. Значит, можно уйти к своим? Только не выходить во двор днем, чтобы соседи не увидели. Вот так, все передумав и, как ей казалось, взвесив, она однажды вечером, когда Федор Кузьмич был на рыбалке, собралась, оставила ему записку и ушла домой.
Но радость свидания с семьей оказалась непродолжительной. Два дня сидела Ромашова в комнате, даже к окну не подходила, а все же каким-то образом контрразведчики узнали, что она прячется дома. Ранним утром в дверь сильно постучали. Оттолкнув бледного Василия Петровича, в комнату ворвались солдаты во главе с рыжим плотным офицером.
— А-а, мадам Ромашова! — ехидно заговорил он, увидев укрывшуюся одеялом до подбородка Евдокию Борисовну. — Ну вот, наконец-то изволили прибыть. Мы-то вас так ждали, так ждали, дождаться не могли. Ну-ка собирайся, да побыстрей, черт возьми! — резко сменил он вдруг тон. — Некогда тут цацкаться с тобой, красная директорша.
Евдокию Борисовну привезли прямо на допрос. Допрашивал ее рыжий почти целый день — упорно, то угрожая, то переходя на ласковый, уговаривающий тон. Ему, видно, во что бы то ни стало хотелось выяснить, куда спрятаны запасы шинельного сукна.
— Не знаю, ничего не знаю, — неизменно отвечала Ромашова. — Я уехала раньше, а без меня, наверное, увезли его красные, если на фабричном складе его нет.
Дважды во время допроса заходил высокий плечистый офицер со страшным лицом — почти без носа. Он молча слушал, постукивал короткой палочкой с ременной петлей на конце но блестящим прямым голенищам высоких сапог, затем так же молча, усмехаясь, уходил. В третий раз он зашел, когда рыжий, потеряв всякое терпение, бил ее изо всех сил по щекам и кричал:
— Долго будешь притворяться, стерва? Я тебя уничтожу, с землей смешаю. Где сукно, спрашиваю?
— Хватит, Николай Антонович, — негромко сказал безносый. — Отдохни. Поехали со мной. А эту… — он, казалось, несильно, но резко стукнул Евдокию Борисовну своей палочкой по голове. От удара у нее все поплыло перед глазами, и она свалилась с табуретки на пол. — Эту отошли в арестантские. Пусть посидит, может, одумается. От нас ведь никуда не уйдет…
Первое, что увидела Евдокия Борисовна, когда ее втолкнули в камеру, было бледное, изможденное лицо Кати Кедровой.
