Александр Вельтман - Приключения, почерпнутые из моря житейского
– Чего тебе, любезный? – спросил толстый господин у окна, против которого Дмитрицкий остановился и рассуждал вслух.
– Ничего, – отвечал Дмитрицкий, – мне хотелось посмотреть, как вы пьете чай.
– Мерзавец какой! – пробормотал про себя толстый господин, вставая с места и отходя от окна.
– Мерзавец какой! – сказал Дмитрицкий вслух, – ни на грош нет не только что восточного, даже и русского гостеприимства!… Не следовало ли ему сказать: не угодно ли, милостивый государь, чашечку? Чашка чаю шелега не стоит, а я бы помолился, чтоб бог воздал ему за нее сторицею… Пойдем далее, что там есть?
Долго ходив по городу, Дмитрицкий остановился против одного двухэтажного с колоннами дома; архитектура дома, казалось, ему очень понравилась.
– Желательно знать, – сказал он, – человек или животное живет в этом доме? Войдем-ко. Послушай, брат, чей это дом?
– Казинецкого, – отвечал слуга, вышедший из передней.
– Григория Петровича?
– Никак нет, Ивана Львовича.
– Да, да, да! Иван Львович, я его-то и ищу. Доложи-ко, у меня есть дело до твоего барина.
– Какое?
– Казусное.
– Да барин теперь кушать изволит; едет в деревню.
– Мне ждать, любезный, некогда; мне нужно только слово сказать.
Человек пошел докладывать и вскоре воротился и сказал:
– Пожалуйте!
В зале целая семья сидела за столом. Осанистый, важный господин встал из-за стола, встретил Дмитрицкого у входа и, осмотрев его с головы до ног, спросил:
– Что угодно?
Дмитрицкий поклонился подобострастно и начал причитать:
– Наслышавшись о вашем великодушии и изливаемых благодеяниях на всех несчастных, угнетаемых судьбою; зная, что сердце ваше отверзто, а душа открыта для блага человечества, что ваша рука изливает щедроты, а чувства преисполнены милосердием, я осмелился прибегнуть к стопам вашим и просить о помощи… Заставьте несчастного отца, отягченного огромным семейством и умирающего с голоду, молить бога о ниспослании вам…
– Любезный друг, – отвечал барин, не дав кончить рацеи, – чем шататься по дворам да просить милостыню, лучше бы ты принялся за какое-нибудь дело да честным образом добывал хлеб…
Дмитрицкий низко поклонился.
– Извините, что побеспокоил; я бы и не осмелился, да иду мимо, вижу такой прекрасный дом, только что построен, чудо, думаю, если уж дом такой, что ж должен быть хозяин… удивительный дом!
– Ха, ха, ха! понравился?
– Ужасно! если б только не колонны… совершенно лишние! Ей-богу, я бы советовал прочь их.
– Не нуждаюсь, любезный, ни в чьих советах! – сказал барин.
– Да и я также ни в чьих советах не нуждаюсь; черта ли в советах, мне в ваших, а вам в моих? Я только так, к слову сказал о колоннах; иду да думаю: к чему эта глупая подпора? что эти столбы поддерживают? Ничего, так себе стоят… от хозяина также нечего ожидать подпоры… Задумался, да и зашел. Извините, что побеспокоил!
С этими словами Дмитрицкий поклонился – и в двери.
– Ну, теперь куда? – спросил он сам себя, – постой-ко, пойду к игрецкому атаману Черномскому; вчера он так изливался в дружбе ко мне и от чистого сердца почти заплакал, когда я проигрался шайке его. Я даже уверен, что ему жаль было меня; уж это такая каналья: будет резать, проливая слезы; «Господи, скажет, я хотел только легонько уколоть в бок, а кинжал попал прямо в сердце! Какой несчастный случай!» Это уж такая каналья!… Вот посмотрим, что он скажет теперь?
Дмитрицкий вошел в гостиницу, где стоял грабе Черномский. В коридоре спросил он у фактора, дома ли он.
– А дома же, дома, пане; сейчас посылал Иозку искать себе нового слугу: его Матеуш заболел.
Дмитрицкий, не слушая жида, пошел к номеру, занимаемому Черномским, и постучал в двери. – А цо там еще?
– Я, пане грабе [88].
– Почекай! [89]
Спустя несколько секунд Черномский отворил двери и удивился, увидев Дмитрицкого.
– Пан Дмитрицки!
– Я, пан.
– Что пану угодно?
– Ничего, пан, так, в гости пришел.
– Пан меня извинит: мне нужно идти из дому, – сказал Черномский, стоя в дверях.
– Нет, не извиню, пан; потому что мне хочется чего-нибудь пофриштикать.
– Столовая, пан, не здесь, а на том конце коридора.
– Знаю я, где она; да ведь я не в трактир к пану и пришел.
– Но… и у меня, пане, не трактир.
– Знаю, знаю, пан; потому-то я без церемоний и пришел; есть ужасно хочется; иду да думаю: где же мне поесть? Ба! да ведь у меня есть друг, пан грабе Черномский! он мне удружил, так, верно, и накормит с удовольствием, и прямо к пану.
– На хлебах, пане, я держу только своего слугу.
– И прекрасно; если на словах и на письме можно иметь честь быть покорнейшим слугою пана, отчего ж не на деле? Что за унижение.
– У меня слуги по найму, пане. – Что ж такое; я, пожалуй, и наймусь, у меня уж такой обычай: пан или пропал; вчера я был пан, а сегодня пропал; судьба разжаловала из пана в хама, что за беда. Ей-богу, я наймусь, холопская должность мне не новость.
– А где ж пан служил холопом?
– Сам у себя; а ведь я строгий был господин: избави бог худо вычистить сапоги, или платье, или даже туго трубку набить, тотчас в рожу, не посмотрю, что она моя собственная. А за верность поручусь: мало ли у меня было тайн на руках. И не пьяница – пьяным меня никто от роду не видал; и не вор, избави бог на чужое добро руку наложить.
Черномский, прислонившись к стене, заложив ногу на ногу и поглаживая рукой подбородок, слушал, прехладнокровно улыбаясь и не сводя глаз с Дмитрицкого.
«Лихой каналья, – думал он, – из него может выйти чудный подмастерье».
– Пан не шутит? – спросил он, наконец, серьезно.
– Ей-ей, нет!
– Так мне нужен слуга; мой Матеуш заболел; а мне надо сегодня же непременно ехать.
– Куда угодно, ясновельможный мосци пане грабе [90].
– А что пан требует в месяц за службу свою?
– Из хлебов, пан, за деньги я не служу. Деньги – черт с ними, деньги подлая вещь, у меня же карман с дырой, что ни положи, все провалится; а потому я кладу деньги на карту и спускаю их в чужие карманы. Пан знает об этом, нечего и говорить.
«Лихой каналья, жалко с ним расстаться, – думал Черномский, – боюсь только…»
– Если пан хочет мне верно служить, у нас будут свои условия, и вот какие: мне уж скоро под шестьдесят, пора на покой. Год еще употреблю на приведение моих дел к концу, куплю имение, и если пан хочет быть мне и слугой и правой рукой, то в вознаграждение я передам пану секрет мой… понимаешь, пан?
– Понимаю.
– Так по рукам, клятву, что будешь мой, и ни шагу от меня!
– И рука и клятва: чтоб черти распластали на мелкие части, а волки обглодали кости, если я с паном расстанусь!
