Всю жизнь я верил только в электричество - Станислав Борисович Малозёмов
Про кринки да чугунки с деревянными мисками я не просто мимоходом сказал. Они-то как раз и есть – наглядные пособия и вещественные доказательства уклада нашего братского. Все делали для всех своих всё. Тогда мы, маленькие, на эту нерушимую связь и внимания-то не обращали. Просто не думали о том, что можно жить иначе. Врозь, хоть и родня. Это сейчас я знаю точно, что общий уклад житейский, если он держится на одинаковом понимании правды, совести, уважении достоинств своих близких и прощении недостатков, на взаимовыручке в трудностях и бедах, на чести и верности слову – это монолит. Это та самая сила непобедимая, которая делает жизнь не обузой и испытанием, а радостью.
Трудной, болезненной местами и не всегда удачной, но всё-таки радостью.
Потому, что радость содержится в единстве мыслей и сил. Тогда она рождает общую уверенность и готовность общими усилиями проходить сквозь всякие преграды. Жизнь, как ей не радуйся, препятствия эти расставляет как капканы: в местах укромных и с виду безобидных.
А сейчас нет среди нас, своих, этого единства. Все старики умерли, но оставили его нам в готовом виде. Да только поменялось как-то уж очень шустро всё. И время, и мысли, и понятия. Что-то легко смогло порвать наши вроде бы крепкие на вид связи. И мы разъехались. И потеряли мы своих. Стали самоувереннее, но слабей. Не знаю, может, и сегодня кто-то живет по- старому, в прочной родственной сцепке и настоящей, неприметной посторонним взглядам, любви к своим. Может мне не повезло, но я больше таких как наш род не встречал.
Отец ушел, бабушка пошла на базар торговать семечками из Владимировки и своей квашеной капустой. На весь день пошла. Мама пошла к своей подружке Маргарите из дружной женской компании молодых полячек, которых судьба с родителями согнала с родных краёв только потому, что мужчин их, военных белополяков, расстреляли «по коммунистической справедливости». А семьи, сбежавшие на Украину и в Россию, отловили и загнали подальше с глаз – за Урал.
Во дворе сидел возле своего открытого сарая только Танькин отец из другой полуподвальной квартиры. Он зашивал большой цыганской иглой и суровыми нитками дырки в мешках. Мешков было штук двадцать. Семья у Крапивцевых была большая и они сажали за городом двадцать соток картошки. Землю под посадку давал завод, где слесарил дядя Володя. Картошка поспевала в наших краях аж в октябре и моя бабушка Стюра свои мешки зашила заплатками ещё две недели назад. Огород нам выделяла мамина школа. И вот уже все в следующий выходной готовились ехать копать. Без картошки и капусты никто в Кустанае жизни не представлял. В пятидесятые годы, да и чуть позже. это были главные продукты и заменить их было нечем. Хлеб, картошка, лук, капуста, чеснок и молоко с простоквашей были на первом месте в любой семье. Потом уже свое второе место занимало мясо, которого в магазинах полно было, а на базаре ещё больше. Но зарплаты тогда были ещё небольшие. Деньги стране нужны были для превращения из полуразрушенной в прекрасную. Поэтому в общем-то недорогое мясо популярность картошки с простоквашей перешибить не могло. Ели мы ещё крупы всякие, но без особого усердия. А лапшу раскатывали сами из владимировской муки, резали её всей семьёй на ленточки и сушили. Получалась лапша повкуснее фабричной. И в магазин поэтому часто ходили только за хлебом, сахаром, солью и чаем. Спичек и свечек, консервов рыбных и конфет набирали помногу наперёд. Так жили почти все. А по праздникам всегда сами лепили пельмени. Почти все в городе. И летом, например, ближе к праздничному вечеру, ветерок носил над городом сложный аромат пельменей, которые в городе все ели исключительно с уксусом, луком и горчицей. И если ветер был слабый, то этот острый вкус теста и уксуса зависал над Кустанаем до полного выветривания к утру, а до него воздух носил над городом этот едкий, но вкусный запах, которым можно было просто нанюхаться до полной сытости. Причем, что главное-то: пельмени не имели классовой принадлежности. Их одинаково усердно метала творческая и прочая интеллигенция, а также работяги, Ну, конечно и ещё и совслужащие, любившие Родину из просторных кабинетов с полированными столами и бюстами Ленина с Марксом в светлых коридорах помещений партийной, профсоюзной и государственной власти.
Я немного постоял возле дяди Володи. Он размашисто откидывал руку с огромной иглой за спину, выравнивая нитку, а потом делал по три петли на дырке в мешке и стягивал рваные края ровненько и накрепко.
– Чё, Славка? – поинтересовался он, попутно слюнявя ртом нить по всей длине, чтобы она поплотнее была. – Пойти некуда? Это да! Без грошей в кармане только цветочки можно нюхать. А и цветков-то уж осталось, бархатцы одни. Ну, бессмертники ещё. Так эти и не пахнут. Но что отлично – осень в этом годе тёплая и сухая. Картошки хорошо возьмём. Зимой не скучно будет. А если с луком да с салом её на сковородке! Ы-ех! Поди вон лучше с пацанами футбол погоняй. Чего зря стоять?
– Я к дядь Мише иду, к Михалычу. – Мне надо было к десяти. Как договорились. А сколько времени уже?
Дядя Володя потянул толстую цепочку из переднего кармана на рабочих штанах и выудил серебристые часы с крышкой. Он ногтем крышку откинул и заиграла музыка. Такой нежный и тоненький колокольчик прозвенел незнакомую короткую мелодию.
– Трофейные, – он глянул на циферблат. – Начало немецкой песни играют часики. С немца снял после рукопашной. Заколол штыком его. Вот идут они сколько лет уже, а как новенькие. Немчура умеет делать вещи, тут им не откажешь. Десять ровно уже.
Я крикнул что-то вроде «ух, ты!» и побежал к Михалычу в полуподвал. Перед входной дверью он сколотил деревянный тамбур, покрыл его шифером и всё сверху до низу покрасил красным суриком. Тамбур имел дверь, которая изнутри закрывалась на крючок, а сам «скворечник» закрывал ступеньки, ведущие в сени. Это были очень большие сени. Метров семь в длину. И в ширину столько же. Михалыч ради простора сеней комнатную стену переложил вглубь.
– На кой хрен нам двоим с Ольгой столько места в комнате?– небрежно говорил всегда дядя
