Эжен Сю - Тайны народа

— Как? Ты, храбрый Вол, имел пленником великого Цезаря? — сказал мне с насмешкой фактор. — Жалко, что я не могу громогласно объявить об этом. Это послужило бы хорошей рекламой при твоей продаже.

Мне стало досадно, что я произнес перед этим покупателем человеческого мяса слова хоть несколько похожие на жалобу. Только желание задать ему один беспокоивший меня вопрос заставляло меня сносить болтовню этого человека. Я спросил его:

— Так как ты меня поднял на поле битвы как раз в том месте, где я упал, ты мог видеть боевую повозку, запряженную четырьмя быками, с женщиной, висевшей на дышле вместе с двумя детьми?

— О, как же, я ее видел! — воскликнул фактор. — Мы насчитали в этой колеснице до одиннадцати женщин или молодых девушек.

— И в этой колеснице…. не было живых женщин и детей?

— Женщин? Увы, нет! Ни одной, к большому горю римских солдат и моему также. Что же касается детей, то, помнится, двоим или троим удалось избежать смерти, которой их хотели обречь эти свирепые галльские женщины, разъяренные, как львицы…

— Но где же они теперь? — воскликнул я, думая о том, что эти оставшиеся в живых дети могли быть моим сыном и дочерью. — Где эти дети? Отвечай… отвечай!..

— Я же тебе сказал, мой храбрый Вол, что я покупаю только раненых. Один из моих собратьев должен был купить этих детей, так же как и еще некоторых крошек, найденных живыми в других повозках. Но тебе какое дело до того, есть ли для продажи дети или нет?

— Но в этой повозке находились мой сын и моя дочь, — ответил я с разрывающимся от муки сердцем.

— А сколько лет твоим детям?

— Дочери восемь лет, сыну девять… Послушай, мне было бы гораздо отраднее знать, что мои дети умерли, чем думать о том, что они могут быть обречены на рабство. Возможно, что мой сын и моя дочь находятся среди тех детей, которых скоро продадут. Как могу я об этом узнать?

— А зачем тебе знать это?

— Да чтобы дети мои были, по крайней мере, при мне!

Фактор, пожимая плечами, разразился смехом:

— Ты, значит, плохо слышишь? Я же тебе сказал, что я не продаю и не покупаю детей…

— Мне нет дела до этого!..

— Да пойми же ты, что из ста покупателей рабов вряд ли найдется десяток таких, кто согласился бы взять раба с двумя детьми и без матери. Продавать тебя с твоими малютками, если бы они оказались в живых, это значило бы рисковать получить за тебя половинную цену. Повторяю тебе, никому нет охоты приобретать себе лишнюю обузу и лишние рты. Понял ли ты, наконец, медный твой лоб? Ты смотришь с таким видом, как будто ровно ничего не понимаешь. Ну так вот, что я тебе еще скажу. Если бы мне пришлось непременно приобрести твоих детей или если бы мне их при покупке раненых дали в придачу, вот так, как дали Скелета, то и тогда я ни за что не стал бы продавать их вместе с тобой. Ну, понял ты наконец?

Да, я наконец понял, я постиг весь и не подозреваемый даже ужас рабства. Я не мог представить себе, чтобы возможно было, раз мои дети живы, продать их на сторону без меня. Мне это казалось слишком ужасным и потому невозможным. Сердце мое разрывалось от горя на части, и я почти умоляющим голосом спросил фактора:

— Но что же в таком случае ожидает моих детей? Ты называешь их лишними ртами. Кто же купит их тогда?

— Те, кто торгует детьми, имеют особых и верных покупателей, особенно если дети красивы. Твои дети красивы?

— Да! — воскликнул я невольно, вспоминая с исключительной яркостью прелестные белокурые головки своего маленького Сильвеста и своей Сиомары, которые я обнимал в последний раз за минуту до битвы при Ванне. — Да, они прекрасны! Так же прекрасны, как была прекрасна их мать…

— Если они прекрасны, то успокойся, мой добрый Вол-землепашец. Их будет легко пристроить. Продавцы детей в числе своих наиболее выгодных клиентов имеют римских сенаторов, дряхлых и пресыщенных, которые любят незрелые плоды. Как раз теперь ожидается скорый приезд очень богатого и благородного сенатора Тримальциона, старого и привередливого любителя такого рода плодов. Он путешествовал в римских колониях Южной Галлии и, говорят, прибудет сюда на галере, великолепной, как дворец. Он, без сомнения, пожелает взять с собой в Италию несколько хорошеньких образчиков галльских ребят. И если твои дети красивы, их судьба решена, так как Тримальцион как раз клиент моего собрата. Нет более блестящей и радостной жизни, как жизнь этих маленьких девочек, играющих на флейтах, этих маленьких танцовщиков, которые забавляют старых богачей. Если бы ты видел этих плутишек со щеками, покрытыми белилами, с головками, увенчанными розами, в развевающихся, украшенных золотыми блестками платьях, с богатыми серьгами… А маленькие девочки! Если бы ты увидел их в туниках…

Я не мог больше слушать фактора. Глаза мои наполнились кровью, и я, разъяренный и взбешенный, рванулся к этому подлецу. Но и в этот раз цепь моя внезапно натянулась, я поскользнулся и повалился на свою солому. Я посмотрел вокруг себя — не было ничего, ни палки, ни камня. Тогда в припадке острого безумия, как мне думается, я забился в судорогах и, как дикий, посаженный на цепь зверь, схватил зубами свою цепь.

— Какой свирепый галл! — воскликнул фактор, пожимая плечами и становясь подальше от меня. — Скачет, ревет, кусает цепь, словно волк на привязи, и все это только потому, что ему сказали: если твои дети красивы, они будут жить в богатстве, наслаждениях и неге. Но знаешь ли ты, глупец, что случилось бы с ними, если бы они были некрасивы и неуклюжи? Знаешь ли ты, кому бы их продали? Да тем богатым вельможам, которые с огромным интересом занимаются чтением будущего по трепещущим внутренностям детей, специально зарезанных для этого гадания!

— О Гезу! — воскликнул я, внезапно охваченный надеждой. — Сделай так, чтобы и с моими детьми случилось то же самое, несмотря на их красоту! Пошли им смерть! Пусть они воскреснут во всей невинности там, возле своей чистой матери! — И я не мог удержаться от новых слез.

— Послушай, друг Вол, — сказал фактор недовольным голосом. — Я не ошибся, когда заносил на свою табличку, что у тебя буйный и вспыльчивый характер, но я боюсь, что у тебя есть более крупный недостаток, а именно — склонность к грусти. Я знаю, что грусть заставляет худеть, а мне это вовсе не выгодно. До дня аукциона остается всего пятнадцать дней, это немного, чтобы довести тебя до желаемой степени упитанности. Чтобы достигнуть ее, я не пожалею ни хорошей питательной пищи, ни тщательного ухода за тобой. Я прибегну, наконец, ко всем известным мне ухищрениям, дабы ко дню аукциона ты имел привлекательный вид. Но ты, со своей стороны, должен мне помочь, и если ты вместо этого предпочитаешь плакать, причитать, вспоминать детей — словом, делать все то, что прямо вредит интересам твоего хозяина, то, друг Вол, берегись! Я не новичок в своем деле, я промышляю им уже давно и во всех странах. Мне приходилось укрощать еще более неподатливых, чем ты. Я сардов делал послушными, а сарматов — кроткими как овечки. Суди же сам о моем умении. Итак, советую тебе: не причиняй мне убытка! Я очень добрый и снисходительный человек и ненавижу наказания, ибо они всегда оставляют после себя знаки, уменьшающие ценность невольника, но если ты меня к тому принудишь, то я буду беспощаден. Поразмысли об этом хорошенько, друг мой. А теперь наступает время обеда. Тебе принесут всего в изобилии, ибо доктор позволил давать тебе всякого рода пишу. Поешь хорошенько, вместо того чтобы плакать. Набирайся сил, нагуливай себе жир. Ешь сколько влезет, я буду давать тебе еды сколько хочешь. Ешь больше и помни, что слишком много ты не сможешь съесть и что через пятнадцать дней настанет аукцион. Ты должен быть к этому времени в теле. Я тебя оставляю, поразмысли о том, что я тебе сказал. Молись богам, чтобы они оказали тебе милость, иначе… О, иначе мне жаль заранее тебя, друг мой Вол!