Виктор Пронин - В исключительных обстоятельствах

Тамура сейчас не прятал взгляд, а смотрел в упор. Нет, он не врет. Это честный взгляд самурая. Значит, без людей Цутаки все-таки не обошлось. В рацию вмонтирован самопеленгатор. В принципе он допускал такую возможность, но то, что Тамура сказал ему об этом сейчас, именно сейчас, — огромная удача.

— Самопеленгатор? Вы не знаете, в каком именно месте?

— На складе нашего отдела в определенных целях подготовлено несколько раций, снабженных самопеленгаторами. Обычно они монтируются между блоками Ф-48 и Н-1. Думаю, что и в этой рации он находится там же.

Значит, он сомневался не зря. Тамура работает на Цутаки. И сейчас, увидев бриллиант и получив личное подтверждение Исидо, решил переориентироваться.

— Благодарю вас, Тамура-сан. Я в полной мере оценил эту информацию.

Тамура поклонился.

Оставив Тамуру в комнате официантов, Исидзима вышел вместе с Гарамовым. Пока они шли к стоящему перед отелем вездеходу, он еще раз перебрал для себя возможности, которые возникали в связи с тем, что он узнал о самопеленгаторе.

— Надеюсь, теперь вы довольны, господин Гарамов? Как видите, бензин прибыл.

— Я не буду доволен, пока мы не взлетим.

— Все было в порядке, пока вы сидели в дежурке?

— Да, если не считать некоторых мелочей. Во-первых, вы установили за мной слежку.

— Дорогой господин Гарамов, не будьте так подозрительны. Это не слежка, а охрана.

— Допустим.

— Не «допустим», а охрана. Во-вторых?

— Приставание к нашей медсестре — тоже охрана?

— Кто к ней приставал?

— Швейцар.

— Масу?

— Не знаю, как его зовут, но знаю, что, когда она поднималась по лестнице с Мэй Ин, этот швейцар кинулся к ней и напугал.

— Что касается швейцара, то я строго взыщу с него. К ней кто-нибудь еще приставал?

— Какой-то человек наблюдал в окно, как она кипятила инструменты.

— Что? В какое окно?

— В окно, выходящее на задний двор.

Окно кипятилки как раз выходит назад, к роще. Неужели это был человек Цутаки?

— Она не заметила, как выглядел этот человек?

— Заметила. Лет двадцати восьми, в военной форме без погон, в офицерских сапогах.

Люди Цутаки ходят в офицерской форме без погон, он это знает.

— Он только смотрел?

— По-моему, этого вполне достаточно.

Они подошли к машинам. Исидзима остановился, чуть не доходя до бензозаправщика у головного вездехода. Сейчас он попытался стряхнуть с себя напряжение, которое возникло, когда он услышал про человека в форме. Солдаты при их приближении вышли из машины, явно ожидая указаний.

— Хорошо, господин Гарамов, я разберусь. Эти машины вместе со специалистами по ремонту поступают в полное ваше распоряжение. У старшего группы комплект из пяти рабочих комбинезонов: я предусмотрел, что вашим людям придется выходить из самолета. Пусть они переоденутся. Само собой разумеется, что об этом никто не должен знать. Я скоро вернусь. Надеюсь, вы понимаете — пока ваши люди не наденут комбинезоны, никто не должен видеть кого-то из членов экипажа. Пока самолет будет заправляться, они могут попасть в поле зрения контрразведки, а я опасаюсь, что ее люди уже здесь.

Вика, оставив Гарамова и двинувшись по песку к самолету, старалась избавиться от страха, как ей казалось нелепого, которому было неоткуда взяться, но она, тем не менее, сейчас испытывала его. Проваливаясь в песке на каблуках и опустив голову, она убеждала себя, что этот страх был вызван жутким взглядом японца, наблюдавшего за ней сквозь окно. Но, убеждая себя в этом, она понимала, что за этим взглядом на самом деле стоит нечто большее; она чувствовала, даже знала, что в нем скрыто что-то ужасное. Но сейчас, приближаясь с каждым шагом к самолету, Вика, как в детстве, пыталась уговорить себя, что ничего страшного нет. Это, говорила она себе, ей померещилось, а если даже и не померещилось, то как только она пойдет в самолет, оно растворится и исчезнет, скроется где-то, останется в этой местности, в этой роще.

Вика шла по песку, чувствуя, как тяжелая сумка оттягивала плечо, и ей очень хотелось обернуться, чтобы увидеть, следит ли за ней Гарамов. Она пересилила себя и, подойдя к самолету, остановилась. Открылась дверь, и второй пилот, протянув руку, взял сумку, а потом помог и ей. Чувствуя, как из-под каблуков уходят ступени трапа, Вика вспомнила слова Гарамова: «Когда подойдешь к самолету, осмотрись и скажи всем — пусть не высовываются». Сейчас все происходило наоборот: второй пилот высунулся, а она перед этим не подумала осмотреться. Забыла. Когда лейтенант втянул ее и дверь захлопнулась, Вика испытала несказанное облегчение, легкость, почти счастье. Страх тут же ушел. Она снова была в самолете, рядом стояли свои, те, кто ждал ее это время.

— Ох, ну прямо прима, — сказал штурман. — Что там слышно?

Вика устало улыбнулась. Какие они все вокруг хорошие, родные.

— Бензин привезли.

— Да ну? Не может быть?

— Как не может быть? Я сама видела, — Вика взяла сумку и встретилась взглядом, с Арутюновым. — Все в порядке, Оганес Робертович. Инструменты прокипятила, можно начинать перевязку.

— Прямо так? — улыбнулся военврач.

Вика посмотрела на свое платье.

— Конечно я сейчас переоденусь.

Она пошла к кабине. В конце пути около носилок ей пришлось, повернувшись, двигаться боком. Все, кроме лежащих без сознания, с надеждой смотрели на нее. Понимая их состояние, Вика улыбнулась каждому в отдельности, Войдя в кабину, закрыла за собой дверь. Осторожно сняла платье. Секунду полюбовалась им и положила на сиденье. Надела халат, белую шапочку. Никакого страха уже не было. Было только желание работать и вера в то, что они улетят. И еще воспоминание о Гарамове.

Вика вышла из кабины, деловито разложила салфетки, расставила емкости, лотки и стерилизаторы, в которых лежали ланцеты, зажимы всех видов, щипцы, пинцеты, ножницы. Вместе с Арутюновым начала перевязку. Военврач работал ловко и умело. Перевязку пятерых раненых они закончили быстро, и Вика видела, что теперь, после перевязки, раненым стало намного лучше. Если раньше они лежали мрачные, то теперь улыбались. Перевязав последнего раненого, Вика села около него. Этому раненому, Левашову, было около двадцати. Он лежал на спине и блаженно улыбался, глядя на Вику незамутненными карими глазами ребенка, казавшимися неестественно большими на его осунувшемся, большеносом и небритом лице. Вика кивнула ему:

— Лежи, Левашов, лежи.

— Перевязала ты меня, сестренка, и на душе стало легче. Вот только стоим, жалко.

— Стоим, потому что вынужденная посадка, — строго сказала Вика. — Скоро взлетим.

— Покурить бы, — Левашов закатил глаза. — Одну затяжечку, и все. Ничего больше не надо.