Артур Дойл - Алмаз раздора. До и после Шерлока Холмса [сборник]

Прошло несколько месяцев, за которые наш репортер успел побывать везде — от Санкт-Петербурга до Мадрида. Уже на обратном пути в Лондон он вновь оказался в гостях у сэра Генри. Вернувшись с полуденной охоты, он закончил переодеваться у себя в комнате, как вдруг раздался стук в дверь и вошел слуга. Это был крупный, подтянутый мужчина, что полностью соответствовало его положению, ведь при подборе прислуги к физическим данным относятся столь же внимательно и критично, как и при отборе в элитные военные части. Американец поначалу подумал, что тот пришел, чтобы помочь ему одеться, но к удивлению репортера лакей первым делом плотно закрыл за собой дверь.

— Позвольте мне переговорить с вами, сэр, если вы соблаговолите уделить мне несколько минут, — произнес он бархатным голосом, который всегда раздражал республиканские чувства гостя.

— Да, в чем дело? — резко спросил журналист.

— Вот в этом, сэр. — Слуга вынул из нагрудного кармана номер «Клариона». — Это случайно попалось на глаза одному моему товарищу, что служит на континенте, и он счел, что это будет мне интересно. Вот он газету и выслал.

— И что же?

— Полагаю, это ваша статья, сэр.

— Пусть так, и что с того?

— Надо понимать, что описанный вами слуга — это я?

Американец пробежал глазами заметку и согласно кивнул.

— Да, это вы, — признался он.

Лакей аккуратно свернул газету и бережно водворил ее в карман.

— Мне бы хотелось поговорить об этом с вами, сэр, — произнес он с той же неизменной учтивостью. — Полагаю, сэр, вы не совсем полно представляете суть дела, с нашей точки зрения. Я хотел бы изложить ее так, как я ее вижу. Быть может, тогда и вы увидите ее совсем в другом свете.

Его слова вызвали у американца неподдельный интерес. В воздухе запахло «тиражом».

— Садитесь, — сказал он.

— Прошу простить великодушно, но я, с вашего разрешения, постою, сэр.

— Ну, как вам будет угодно. Если вам есть что сказать, говорите.

— Видите ли, сэр, тут ведь вот как. У перворазрядной прислуги есть традиции — можете назвать их стандартом или нормой, как вам угодно, — которые передаются из поколения в поколение. Когда поступил на службу, я был третьим, а мажордом и дворецкий были уже в годах, и выучку свою они унаследовали у лучших из лучших. Я перенял ее у них, а они приняли эстафету у своих предшественников. Все это уходит своими корнями глубже, чем вы думаете.

— Понимаю, понимаю.

— Возможно, сэр, вы не до конца понимаете подоплеку всего этого, так сказать, истинный смысл. Вот вы, сэр, в своей статье упоминаете чувство собственного достоинства. Оно есть у каждого, это верно. Однако, насколько мне известно, его нельзя сохранить в полной мере, если не служить должным, наилучшим образом, получая за это весьма неплохие деньги.

— Ну, можно же все это делать и не… не… пресмыкаться.

При этих словах красноватое лицо слуги слегка побледнело. Все- таки он не был той бесчувственной машиной, какой казался с первого взгляда.

— Сэр, мы вернемся к этому чуть позже, когда вы будете уезжать, — сказал он. — Но я хочу, чтобы вы поняли, что же мы стараемся сделать, даже если вам не нравится то, как мы это делаем. Мы пытаемся сделать жизнь нашего хозяина и его гостей приятной, удобной и спокойной. Мы делаем все так, как учили нас лучшие из лучших. Если хозяин придумает что-нибудь еще, тогда мы вправе или оставить службу у него, если новшество нам не по душе, или же постараться сделать все так, как ему угодно. Ведь для нас, перворазрядной прислуги, получать деньги и работать вполсилы, спустя рукава — это же себя не уважать.

— Да, а вот в Америке мы понимаем все это несколько иначе, — ответил репортер.

— Именно так, сэр. Я был там в прошлом году с сэром Генри, в Нью-Йорке, сэр, я видел тамошнюю прислугу и как они работают. Деньги им платили, сэр, но работали они так себе, с ленцой. Вот вы, сэр, говорите в статье о чувстве собственного достоинства. Так вот, для меня было бы ниже своего достоинства работать у хозяина так же, как они.

Паскаль Даньян-Буве. Портрет джентельмена за письменным столом

— У нас даже слово «хозяин» не очень-то в чести, — заметил американец.

— Ну, да у нас тоже, осмелюсь вам заметить, сэр. Если вы служите в приличном доме, у джентльмена, то на время службы он ваш хозяин, а уж как вы его называете, не имеет никакого значения и ничего, собственно, не меняет. Но в жизни так не бывает, чтобы и волки сыты, и овцы целы. Приходится жертвовать частичкой своей независимости.

— Возможно, вы и правы, — согласился журналист. — Однако бесспорно одно: духу-то у вас точно поубавилось.

— Не совсем понимаю вас, сэр.

— Будь по-иному, вы бы не стояли чуть не навытяжку и спорили бы со мной на куда более повышенных тонах.

— Осмелюсь напомнить вам, сэр, что вы — гость моего хозяина, а мне платят за то, чтобы я прислуживал вам и чтобы ваш визит был приятным. Покамест вы здесь, сэр, я отношусь к вам именно так и никак иначе. Вот в Лондоне…

— И что же в Лондоне?

— Ну, в Лондоне, если вы соблаговолите удостоить меня беседой, я нашел бы средство заставить вас яснее понять то, что я пытаюсь вам объяснить. Моя фамилия Гардинг, сэр. Если вы получите весточку от Генри Гардинга, значит, я приехал, чтобы с вами поговорить.

И действительно, примерно три дня спустя сидевший в своем номере американский журналист получил от портье записку, что его хочет видеть некий мистер Генри Гардинг. Он ждал его в вестибюле, одетый в скромный твидовый костюм. Этот человек сбросил с себя свое подобострастие вместе с ливреей и являл собой холодную, нарочитую готовность отстаивать свое мнение не только словом. От его профессионального лоска не осталось и следа, а его гордая осанка привела бы в восторг самого ярого демократа.

— Весьма любезно с вашей стороны, сэр, что вы смогли встретиться со мной, — сказал он. — Мы не закончили нашу дискуссию касательно статьи, и я хотел бы сказать несколько слов по этому поводу.

— Ну что ж, — ответил репортер. — Могу уделить вам десять минут.

— Я понимаю, что вы занятой человек, сэр, поэтому постараюсь быть предельно краток. Тут напротив городской сад. Не могли бы мы поговорить на свежем воздухе?

Американец взял шляпу и последовал за слугой. Они шли рядом по посыпанной гравием дорожке, петлявшей среди кустов рододендрона.

— Дело вот в чем, сэр, — начал лакей, когда они зашли в уединенное место. — Я надеялся, что вы увидите проблему в нашем свете и поймете меня, когда я говорил вам, что слуга, старающийся честно служить своему хозяину за положенные ему деньги, и свободный человек, равный ближнему своему, — они суть разные люди. Есть человек долга, и есть просто человек. Люди долга — особый тип людей. Утверждать, что у меня нет своей жизни или что у меня нет чувства собственного достоинства лишь потому, что некоторое время я нахожусь в услужении другим, — вопиющая несправедливость. Я надеялся, сэр, что после того, как я вам все это разъяснил, вы встретитесь со мной как равный с равным и возьмете свои слова обратно.