Хайнц Конзалик - 999-й штрафбат. Смертники восточного фронта
— Вы спали! Признайтесь, ведь вы спали!
— Ясное дело! Но услышал вас, еще когда вы были вон там.
Шванеке показал рукой вдаль.
— Не учли военной хитрости, герр обер–лейтенант! Так на войне не подкрадываются!
Шванеке улыбался, но как–то странно: рот растянулся чуть ли не до ушей, голос звучал смешливо, а глаза… Глаза его оставались холодными, безжизненными, словно пара стеклянных шариков.
— Понимаете, что это значит? — с нетерпением спросил Беферн.
— Нет. А что это значит?
— Вы спали на посту в непосредственной близости от противника… — раздельно произнес обер–лейтенант.
— Ах, так вот вы о чем! Ну и что же дальше?
— Дальше трибунал, — спокойно пояснил Беферн. — И состоится он здесь, у нас. Так что собирайте вещички, и пойдемте.
Беферн чувствовал железное спокойствие — пусть себе плетет что хочет, это ему не поможет. С какой стати тратить нервы, если с этим типом все ясно.
— Не могу, герр обер–лейтенант! Не имею права покинуть пост, пока меня не сменят, — наотрез отказался Шванеке. — Согласны составить мне компанию? Мы с вами можем поговорить. Начистоту, герр обер–лейтенант. Как насчет разговора начистоту? Мы тут с вами одни, и какое–то время никого здесь не будет, кроме нас… Ну и, так сказать, как мужчина с мужчиной…
Прежняя самоуверенность Беферна дала трещину. Суть сказанного Шванеке постепенно начинала доходить до него, и в конце концов обер–лейтенант Беферн понял, что тот имеет в виду. По спине поползли мурашки, он невольно попятился, будто пытаясь убежать от этого странного солдата, хотя бежать было некуда. А Шванеке неторопливо протянул руку, ухватил его за отвороты шинели, притянул к себе и уселся так, чтобы не дать своему собеседнику сбежать.
Обер–лейтенант Беферн не сопротивлялся. Происходившее казалось ему галлюцинацией, бредом наяву. Быть такого не могло! Но всмотревшись в физиономию Шванеке, он понял, нет, это не сон, и не бред, а явь. И тут Шванеке заговорил, слова его, словно живые существа, проникали в Беферна, добираясь до каждой клетки организма.
— Трибунал, говоришь? Расстрел? Трах–бах, и нет Шванеке? Ты был бы доволен, да? Шванеке покойник, а Беферн — или как там тебя? — жив, здоров и на коне?
— Ну–ка, пропустите меня сейчас же! — прошипел Беферн.
— Тихо, тихо! Не сразу! Мы же договорились поговорить по–мужски, ты, свинья поганая! Что, уже забыл? А нам о многом с тобой поговорить надо. Нет, уж ты пистолетик пока убери! А то, не дай бог, пообломаю тебе ручонки! Раз — и нет их!
Рука Беферна, скользнувшая было к кобуре, вновь бессильно опустилась.
— Что вы задумали? Знаете, что это такое? Оказание сопротивления командиру…
— Заткни пасть!
Шванеке отер с бровей и ресниц иней, теперь он уже не улыбался, и Беферну показалось, что он уже бог знает где, как тот, кто напряженно что–то обдумывает. Но тут Шванеке, опомнившись, вновь заговорил. Вполне серьезно:
— Ты — мразь, свинья несчастная, я тебя сейчас прикончу. Можешь себе представить, как все будут этому рады? Избавятся от тебя наконец! Весь батальон упьется на радостях! Трибунал? Ты, кажется, что–то там бормотал о трибунале? Нет, это тебя зароют в мерзлую землю, не меня.
— Вы! Вы! — срываясь на дискант, заорал Беферн с перекошенным от страха и возмущения лицом.
И тут попытался позвать на помощь, но кто мог услышать его здесь? Это был конец, тот, кто сидел перед ним, сейчас убьет его. И никто ему не поможет. Беферн понимал это и продолжал вопить уже не столько ради того, чтобы кто–то пришел ему на выручку, а от того, что стремился этим криком избавиться от охватившего его животного страха, он обращался к единственной на свете женщине, у которой мы по привычке ищем защиту, — к матери. Той самой тихой, незаметной женщине, которую когда–то презирал за мягкотелость, за непонимание и неприятие его идеалов, и он в ту минуту призывал не только мать, он призывал все, что олицетворяло это слово, всех матерей мира, готовых прийти на помощь своим сыновьям, избавить их от неминуемой гибели. И тут Шванеке нанес удар. Беферн, обмякнув, умолк. Теперь действовать нужно было быстро, и Шванеке действовал, будто все это было рассчитано уже давным–давно. Вскинув автомат, он выпустил в лесную гущу несколько коротких очередей — он знал наверняка, что лес не пуст, что там укрылись как минимум двое, а может, и трое русских снайперов. Еще раз ударив Беферну ребром ладони по сонной артерии, он подхватил вдруг потяжелевшее тело обер–лейтенанта под мышки и, оттащив его к пулеметной амбразуре, приподнял его над мешками с песком.
Ждать пришлось недолго. Минуты две спустя, может, чуть больше он почувствовал, как тело Беферна дрогнуло, и тут же из лесу донесся сухой треск выстрела. Он бросил тело и осмотрел его. На самой переносице темнело идеально круглое небольшое отверстие, а сзади на каске — рваная дыра, оставленная прошедшей навылет снайперской пулей. Да, мрачно усмехнулся про себя Шванеке, бывает, что даже из войны можно извлечь пользу. А эти ребята, русские, стреляют что надо…
После этого он бросился к пулемету и открыл беспорядочный огонь длинными очередями по лесу, нажимая и нажимая на спуск, пока не истощилась лента. Шванеке заправил новую и вновь продолжал прочесывать лес, чувствуя, как молотит в плечо приклад. Глаза его горели безумно–веселой яростью.
— Ну вот, — процедил он, — хватит пока.
Гибель обер–лейтенанта Беферна была воспринята в батальоне весьма сдержанно.
Его фамилия появилась в соответствующих документах. Гауптман Барт сообщил по телефону Обермайеру:
— Он всегда был очень порывистым молодым человеком. Такие встречаются, и нередко.
А Вернер, для которого с гибелью Беферна разом отпали все проблемы, с оттенком простодушия произнес:
— Бедняга! Отправился на тот свет, даже не переспав ни с одной девчонкой…
Вот только Крюль впал в задумчивость. Надо сказать, что батальон не скорбел по героически павшему от злодейской пули русского снайпера, нет. Напротив, подразделение вздохнуло с облегчением, в особенности его тыловые службы, к которым покойный Беферн так трепетно относился. И Крюль, понимая, какую ненависть этот обер–лейтенант вызывал решительно среди всех солдат, да и не только солдат 999–го штрафбата, невольно задумался и о своей участи. И хотя после знаменательного эпизода в траншее и выхода из–под обстрела русских отношение солдат к нему изменилось в лучшую сторону, Крюль все же не мог гарантировать, что и с ним в один прекрасный день не обойдутся подобным же образом. В конце концов, к чему в армии фельдфебель? Чтобы отравлять жизнь солдату.
