Аркадий Адамов - Искатель. 1966. Выпуск №4
— Потому что он пробрался в сад необычным путем, — ответил священник. — Я, как видите, вошёл в сад обычным путем. Но, кажется, из всех нас только я избрал этот путь. По-видимому, лучшие люди перелезают нынче через садовые ограды.
— Что вы понимаете под «обычным путем»? — спросил сыщик.
— Видите ли, — сказал отец Браун со смешной торжественностью, — я вошел в дом через парадную дверь. Я часто вхожу в дома таким путем.
— Простите, — сказал Бэгшоу, — но разве это так важно, как вы вошли?
— Да, я думаю, это важно, — мягко ответил священник. — Дело в том, что, войдя, я увидел нечто такое, чего, как мне кажется, вы не видели. По-моему, это имеет некоторое касательство к происшествию.
— Что же вы видели?
— Я увидел картину полного разгрома! — сказал отец Браун своим мягким голосом. — Большое разбитое зеркало, опрокинутую пальму, черепки горшка на полу. Мне сразу показалось, что что-то случилось.
— Вы правы! — сказал Бэгшоу, помолчав. — Если вы все это видели, то совершенно ясно, что это имеет прямое касательство к преступлению.
— И так же ясно, что один человек не имеет к нему никакого касательства! — сказал священник. — И этот человек — мистер Майкл Флад, который пробрался в сад необычным путем и тем же путем пытался покинуть его. И именно это убеждает меня в его невиновности.
— Пройдемте в дом! — отрывисто сказал Бэгшоу.
Пока они проходили боковой дверью, Бэгшоу отстал на несколько шагов и сказал своему приятелю:
— Странный он какой-то, этот слуга. Говорит, что его зовут Грин. Что-то не похоже… Странно еще то, что он утверждает, будто его хозяин вообще не был в саду — ни живой, ни мертвый. Говорит, что судья отправился на большой банкет и собирался вернуться только через несколько часов. Потому он будто бы и улизнул из дому.
— А он объяснил, почему вернулся домой таким странным путем? — спросил Эндерхилл.
— Нет, он не дал вразумительного объяснения! — ответил Бэгшоу. — Никак не могу заставить его разговориться. Он как будто чем-то напуган.
Пройдя боковую дверь, они очутились в конце холла, который тянулся во всю длину здания и заканчивался парадной дверью со стеклянным верхом, украшенным старомодным узором. Весь холл был освещен одной-единственной старинной лампой, стоявшей на тумбе в углу. При ее свете Бэгшоу разглядел разгром, о котором говорил Браун. Высокая пальма с длинными листьями лежала на полу, темно-красный горшок, в котором она стояла, был разбит вдребезги. Черепки его валялись на ковре вперемежку с мерцающими осколками разбитого зеркала; почти совсем пустая рама этого зеркала висела позади них. Прямо против боковой двери, в которую они вошли, находился еще один ход во внутренние комнаты. В конце его виден был телефон, по которому слуга вызвал священника. Далее в приотворенную дверь виднелись длинные ряды кожаных переплетов — там находился кабинет судьи.
Бэгшоу стоял, глядя на разбитый горшок и осколки зеркала у его ног.
— Вы совершенно правы! — сказал он священнику. — Тут боролись, и это была борьба между Гвинном и его убийцей.
— Мне кажется, — скромно сказал отец Браун, — что тут что-то произошло.
— Да, и ясно, что именно, — подхватил сыщик. — Убийца вошел в парадную дверь и встретился с Гвинном: вероятно, сам Гвинн впустил его. Завязалась отчаянная борьба: случайный выстрел разбил зеркало, хотя, может быть, они просто разбили его во время схватки. Гвинну удалось вырваться, и он выбежал в сад: преступник погнался за ним и застрелил его у пруда. Таким мне рисуется преступление. Разумеется, надо еще осмотреть другие комнаты.
Другие комнаты дали, впрочем, очень мало материала, хотя Бэгшоу многозначительно указал на заряженный револьвер, лежавший в ящике письменного стола.
— Как будто бы он чего-то ожидал! — сказал священник. — Хотя странно, что он взял револьвер с собой, выходя в холл.
Они вернулись в холл и направились к парадной двери. Глаза отца Брауна рассеянно блуждали по сторонам. Оба коридора, оклеенные одинаковым серыми, выцветшими обоями, как бы подчеркивали пыльную, монотонную пышность старинных орнаментов, зеленую плесень бронзовой лампы, почерневшее золото пустой зеркальной рамы,
— Говорят, что разбитое зеркало приносит несчастье! — сказал он. — Этот дом поистине похож на дом несчастья. Тут в самой обстановке есть что-то…
— Странно! — резко прервал его Бэгшоу. — Я думал, что парадная дверь заперта: оказывается, она только прихлопнута.
Ответа не было.
Они вошли через парадную дверь в ту часть сада, которая примыкала к лицевому фасаду дома. В одном конце ее стояла старая изгородь с проломом, напоминавшим вход в зеленую пещеру; в этом проломе виднелось несколько полуразрушенных ступенек.
Отец Браун подошел к пещере и, нагнув голову, вошел в нее. Прошло несколько секунд после его исчезновения; вдруг все вздрогнули от удивления, услышав его спокойный голос у себя над головой: можно было подумать, что он беседует с кем-то, сидя на верхушке дерева. Сыщик последовал за ним и установил, что эта курьезная крытая лесенка вела к разрушенному мостику, повисшему над более темной и просторной частью сада. Он огибал угол дома, и с него видны были разноцветные огни лампочек. По-видимому, это были остатки какого-то архитектурного каприза; зодчий, вероятно, хотел построить целую террасу над лужайкой, Но Бэгшоу не думал об этом теперь. Он смотрел на стоявшего перед ним человека.
Этот человек невысокого роста, в светло-сером костюме стоял к нему спиной, и единственной замечательной чертой в нем была грива волос, желтых и сверкающих «как головка одуванчика». Эти волосы стояли дыбом, создавая подобие нимба, и тем более разителен был их контраст с лицом, когда незнакомец медленно и как бы нехотя повернулся. Этот нимб, казалось бы, должен был окружать ангельское лицо. А лицо у незнакомца было немолодое и изборожденное морщинами, с мощной челюстью и коротким носом, имевшим сходство с перебитым носом кулачного бойца.
— Мистер Орм, знаменитый поэт! — сказал отец Браун так спокойно, словно он знакомил двух людей в гостиной.
— Кто бы он ни был, — ответил Бэгшоу, — я должен попросить его последовать за мной и ответить на несколько вопросов.
Мистер Озрик Орм, знаменитый поэт, отнюдь не мог служить образцом разговорчивости, когда дело дошло до расспросов. В углу старого сада, в серых сумерках, перед тем как рассвет забрезжил над массивной изгородью и разрушенным мостом, и потом, во всех стадиях официального допроса, становившегося для него все более грозным, он говорил только, что хотел посетить сэра Хемфри Гвинна, но не выполнил своего намерения, потому что никто не откликнулся на его звонок. Когда ему указали на то, что он выбрал несколько поздний час для визита, он зарычал. То немногое, что он сказал, было весьма невразумительно — либо потому, что он не знал английского языка, либо потому, что знал его слишком хорошо. Как выяснилось, он придерживался весьма нигилистических и разрушительных взглядов, что вполне соответствовало тенденциям его произведений; поскольку в них можно было разобраться, казалось вероятным, что его дела с судьей и, возможно, стычка с судьей имели почвой анархизм. Гвинн был известен как маньяк, помешанный ныне на большевистских шпионах, как некогда он был помешан на немецких. Так или иначе, одно совпадение, имевшее место вскоре после ареста Орма, подтвердило уверенность Бэгшоу в том, что к его участию в этом деле следует относиться серьезно. Когда они вышли из ворот на улицу, они встретили еще одного соседа — торговца сигарами Буллера, замечательного своим сухим коричневым лицом и орхидеей в петлице. К вящему удивлению прочих, он приветствовал своего соседа-поэта с самым непринужденным видом, словно ожидал его.
