Старуха - Михаил Широкий
И добилась. Не сразу и не всего, чего она, по-видимому, хотела, но кое-что вскоре уже могла записать на свой счёт. А именно то, что приятели и гости Димона, поначалу старавшиеся не обращать внимания на злобное брюзжание чудаковатой старухи (к которой именно в это время и вследствие подобного её поведения приклеилось ироничное прозвище Добрая) и лишь изредка и без особой охоты огрызавшиеся в ответ на её ругань, в скором времени, видимо, утомились этим затянувшимся каждодневным представлением и, не желая больше видеть перед собой малопривлекательную, искажённую ненавистью физиономию старой мегеры и слышать её глухой, каркающий голос, изрыгавший бесконечную брань и поношения, постепенно, один за другим, перестали приходить к Димонову сараю, предпочитая проводить вечера в более приятных и спокойных местах, где никто не мешал им отдыхать и развлекаться.
И очень скоро зелёная лужайка перед сараем, обычно многолюдная и шумная, опустела. Димона продолжали навещать, правда, уже не так часто, как прежде, лишь несколько самых закадычных его друзей, в числе которых был, конечно, и Миша. Время от времени сильно поредевшая, растерявшая былой задор, заметно приунывшая компания собиралась на прежнем месте, но долго тут не задерживалась, не имея желания сталкиваться лишний раз с почти беспрерывно рыскавшей вокруг и всегда готовой к боевым действиям взбалмошной старухой.
Однако, как ни осторожен и сдержан был Димон, решительного столкновения всё же не удалось избежать. Произошло это однажды утром, когда он был возле сарая один и возился со своим велосипедом, стоявшим перед ним вверх колёсами, – он устанавливал на заднее колесо новую камеру, вместо старой, пробитой накануне. Он так увлёкся работой, что не тотчас заметил неподвижно стоявшую неподалёку фигуру и не сразу ощутил прикованный к нему неотрывный, сосредоточенный взор. А когда, случайно покосившись в сторону, заметил наконец застывшую невдалеке и не сводившую с него глаз старуху, то попытался сделать вид, что ему нет до неё никакого дела. Лишь слегка тряхнул головой, чуть нахмурил брови и продолжил копаться со своим колесом.
Но, в отличие от Димона, у Авдотьи Ефимовны, очевидно, было до него дело, так как, не удовлетворившись тяжёлым, сверлящим взглядом, которым она колола его в течение нескольких минут, она двинулась в его сторону и, остановившись метрах в двух от противника, без всяких предисловий и околичностей, с места в карьер обрушила на него целый поток отборной ругани, оскорблений и проклятий. Причём употребила при этом такие крепкие и замысловатые выражения и обороты, что даже Димон, уже привыкший к её не самой изысканной манере изъясняться, был слегка ошарашен внезапно обрушившейся на него мутной словесной лавиной и немало изумлён таким богатым и изощрённым лексиконом, более подходящим для обитателей казармы или зоны, но никак не для ветхой, благообразной деревенской старушки.
Он, однако, проявил поразительное, удивившее его самого хладнокровие и не ответил ни словом, ни жестом, ни даже взглядом на злобную площадную брань исступлённой, задыхавшейся и трясшейся от бешенства старухи. Хотя эта внешняя, показная невозмутимость стоила ему немалых усилий: внутри у него всё клокотало, по телу пробегала нервная дрожь, и он лишь с большим трудом удерживался от того, чтобы не вспылить и не ответить старой скандалистке так, как она того заслуживала. Но он считал ниже своего достоинства связываться с буйнопомешанной, явно неадекватной бабкой, место которой было в дурдоме. А потому усиленно делал вид, что всецело поглощён работой. Его внутреннее состояние выдавали лишь насупленные брови и то сжимавшиеся, то разжимавшиеся челюсти. Он изо всех сил старался держать себя в руках, надеясь, что взбесившаяся, будто сорвавшаяся с цепи старуха истощит наконец свой, казалось, неиссякаемый словарный запас, выдохнется и уберётся подобру-поздорову, пока не случилось чего-то непоправимого.
Но у Авдотьи Ефимовны, по-видимому, были другие планы. Видя, что недруг прекрасно владеет собой и не поддаётся на провокации, она решила от слов перейти к делу и применить тяжёлую артиллерию. Внезапно умолкнув и грозно сверкнув глазами, она сунула руку в карман своего серого поношенного пальто (которое она носила даже летом, ссылаясь на то, что остылая кровь уже не греет её и она постоянно мёрзнет) и, к крайнему изумлению Димона, извлекла оттуда довольно крупный и увесистый обломок асфальта. После чего сделала шаг вперёд и замахнулась, по всей видимости всерьёз вознамерившись использовать припасённый ею загодя снаряд по назначению, то есть запустить им в противника.
Увидев, что дело приняло нешуточный оборот и вот-вот перейдёт в стадию нанесения тяжких телесных повреждений, Димон вскипел, мгновенно стряхнул с себя напускное бесстрастие и, тоже яростно блеснув глазами и стиснув зубы, а заодно машинально схватив самый большой из имевшихся у него под рукой разводных ключей, которыми он орудовал при работе с велосипедом, с решительным видом шагнул навстречу разбушевавшейся старухе, занёсшей руку с зажатым в ней куском асфальта и уже готовившейся швырнуть его в голову врага.
На секунду их горящие, метавшие молнии взгляды встретились, скрестились, словно отточенные клинки, – так, что казалось, от этого скрещения брызнут искры и раздастся резкий металлический звон…
И Авдотья Ефимовна отступила. Бешеный блеск в её глазах погас, глубокие складки на лбу чуть разгладились, смертельно бледное, искажённое лютой злобой лицо – на котором даже пережитые ею только что сильные эмоции не зажгли ни малейшего румянца – приняло обычное замкнутое, отрешённое выражение. Она пробормотала что-то неразборчивое, бросила наземь своё метательное орудие, едва не запущенное ею в неприятеля, и, метнув на него вместо этого косой сумрачный взгляд, медленно пошла прочь. Отойдя на несколько метров, остановилась и, обернувшись, погрозила ему пальцем. И вновь прошипела что-то невразумительное и, судя по всему, угрожающее. А затем удалилась и скрылась в своём подъезде.
Димон же в продолжение нескольких дней после этого был как будто сам не свой, скверно себя чувствовал, видел по
