Старуха - Михаил Широкий
– Ладно, пошли домой, – нарушил молчание Димон и сделал шаг вперёд. – А то мне жрать уже конкретно хочется. В животе аж трескотня какая-то начинается.
Миша кивнул и, ещё раз скользнув взглядом по будто завораживавшим его старухиным окнам, двинулся вслед за товарищем.
Они пошли в обратном направлении по усеянной зелёными и уже начинавшими желтеть листьями тенистой аллее и, достигнув Димонова подъезда, расстались, договорившись встретиться вечером.
II
Придя домой, Миша умылся, переоделся и плотно пообедал, после чего, почувствовав утомление и даже сонливость, решил немного передохнуть и отправился в свою комнату. Там он растянулся на диване и, поблуждав некоторое время тусклым, безразличным взглядом вокруг, мало-помалу смежил внезапно отяжелевшие, будто налившиеся свинцом веки. Перед ним тут же замелькали неотчётливые, размытые картины, в которых смутно, порой в совершенно преображённом и искажённом виде угадывались события минувших дней, а иногда и более отдалённого прошлого. Они проходили перед его мысленным взором бурной, нестройной чередой, без всякого порядка, сталкиваясь, путаясь, наслаиваясь и перемешиваясь одна с другой. И ему лишь изредка удавалось выхватить из этой бессвязной, бестолковой сумятицы что-то более-менее чёткое и узнаваемое, сколько-нибудь похожее на то, что было в действительности.
И в первую очередь – её черты. Той, которая занимала его мысли уже около двух месяцев. И не просто занимала, а по сути медленно, но верно вытеснила из них всё остальное и в конце концов заполонила их, воцарилась в них, утвердила свою безраздельную, ничем не ограниченную власть. И он, поначалу относившийся к этому легкомысленно, без особого внимания, как к одному из многих мимолётных, ни к чему не обязывающих увлечений, которым он был в высшей степени подвержен, в какой-то момент вдруг понял, что, кажется, это уже не шутки, что это всерьёз и надолго, что, похоже, назад дороги нет. Понял тогда, когда заметил, что, о чём бы он ни подумал, в его мыслях неизменно всплывала она, о чём бы и с кем бы ни говорил, всякий раз незаметно для самого себя переводил разговор на неё.
Впрочем, незаметно только для себя, но не для остальных. Все вокруг, прежде всего его друзья, очень быстро смекнули, куда дует ветер, на какую ногу он захромал. И словно обрадовались этому и ухватились за этот повод, принявшись сначала иносказательно, стороной, а затем всё более явно и откровенно подтрунивать над ним, делать туманные, но выразительные и порой скабрёзные намёки, задавать наводящие вопросы, на которые ему нечего было ответить. А вот сегодня его лучший друг уже в открытую, без всяких оговорок, поинтересовался, что это с ним такое происходит, отчего он сам не свой, в чём причина этого? И откровенно, хотя вроде бы в шутку, высказал то, о чём трудно было, понаблюдав за Мишей, не догадаться: уж не влюбился ли он?
Ну да, чёрт возьми, да! Чего спрашивать о том, что и так видно встречному и поперечному? Что, наверное, написано у него на лбу. Он действительно влюбился! И уже ничего не мог поделать с этим. Не мог даже скрыть это. Это было сильнее его. Внезапно, нежданно-негаданно нахлынувшее на него, налетевшее, как буря, чувство совершенно поработило его, подчинило его себе без остатка, стало его навязчивой идеей, преследовавшей его по пятам. И это было тем более неожиданно, ошеломляюще, даже в какой-то мере пугающе, что такое случилось с ним впервые, ничего подобного прежде не было. Были увлечения, как правило, кратковременные и неглубокие, разговоры, объятия, поцелуи. Но всё это было так-то неосмысленно, несерьёзно, как будто понарошку. И расставания происходили легко, безболезненно, почти незаметно, не оставляя в душе никаких следов, а уж тем паче ран…
Раздумывая обо всём этом, Миша ждал, что среди множества лиц, проплывавших перед ним в начинавшей охватывать его дремоте, появится и то лицо, о котором он грезил дни и ночи… Но вместо этого из пёстрой копошащейся гущи смутных, неоформленных мыслей и неясных, расплывчатых образов внезапно выплыло суровое, неподвижное, мертвенно бледное обличье, изборождённое глубокими морщинами, с плотно сжатыми тонкими синеватыми губами, хищным крючковатым носом, длинным заострённым подбородком, с рассыпанными по низкому нахмуренному лбу редкими седыми прядями и обведёнными тенью запавшими бесцветными глазами, безучастно и отчуждённо, словно ничего не видя, устремлёнными в пустоту…
Так ясно и отчётливо, будто наяву, увидев это угрюмое, малосимпатичное лицо, уже задремавший было Миша встрепенулся, насупился и провёл рукой по глазам, будто пытаясь отогнать от себя мрачное наваждение. Затем приподнялся с подушки и опёрся на локоть. Морщась и потирая пальцами лоб, несколько секунд бесцельно бродил взглядом по комнате.
Немного погодя, уяснив, что это лишь померещилось ему, он качнул головой, чуть усмехнулся и снова уронил голову на подушку. Как-то незаметно он позабыл о своих любовных терзаниях, уже так долго не дававших ему покоя. Их вытеснило явившееся ему только что не слишком приятное, жутковатое видение – худое, безжизненное старческое лицо, обтянутое тонкой, сухой, похожей на пергамент кожей, с мутными, остановившимися глазами, откуда-то из глубины черепа незряче и мёртво глядевшими в никуда.
Он сразу же узнал это лицо, хотя оно явилось ему лишь на мгновение, в коротком мимолётном полусне, а затем, едва он стряхнул с себя дрёму и открыл глаза, бесследно исчезло, растаяло, как уносимая ветром дымка. Да, это была она. Та, о скоропостижной кончине которой он узнал совсем недавно и в которую до сих пор не мог до конца поверить. Но теперь, после того как перед ним в сумрачном сонном видении возникло это застылое, неживое лицо с пустыми остекленелыми глазами, он вдруг почему-то окончательно и несомненно уверовал в то, что Доброй больше нет на этом свете.
Полуприкрыв глаза и чуть нахмурив лоб, Миша задумался и невольно стал перебирать в памяти события и эпизоды, связанные с почившей соседкой. И постепенно, шаг за шагом, перенёсся в мыслях на несколько месяцев назад, в то время, когда в их дворе откуда ни возьмись объявилась молчаливая, флегматичная с виду старуха со строго поджатыми губами, колючим, пронизывающим взглядом серых водянистых глаз и высокомерно-презрительным выражением на болезненно бледном, с коричневатым оттенком, лице. И поселилась в двухкомнатной квартире на втором этаже, грязные, потемневшие от пыли окна которой он созерцал незадолго до этого, стоя возле сарая.
При этом он не мог не вспомнить также и о тех довольно любопытных персонажах, что обитали на
