Владимир Щербаков - Искатель. 1985. Выпуск №1
— Куда поместили заложников? — спросил капитан.
— В школу.
— Сколько немцев?
— Насчитал около двадцати.
— А в Михайловке до этого сколько было? — спросил Скориков.
— Около сотни, если не больше.
— Ясно? — спросил капитан. — Засиделись мы в лесу, как медведи в берлоге, не ровен час, шерстью обрастем…
РЕКА ПАМЯТИ
Резкие длинные тени обозначились на деревянном столе, на лавке, на земляном полу. Коптилка ярко вспыхнула, потом замигала и погасла. И я погрузился в сон…
Снился ветер над зеленым раздольем поля; трава была удивительно рослой, шершавой на ощупь; было тепло, ясно, но солнца не было видно. Как будто бы пряталось оно за высоким загривком холма, заросшего дикими голубыми травами и незнакомыми цветами. Сухие стебли касались моей шеи и подбородка. Я шел к вершине холма. Сильное ровное движение воздуха над моей головой я ощущал поднятыми ладонями. Чем ближе к вершине, тем реже становилась трава и тем звонче была песня ветра.
Под ногами — зелено-голубые волны Зоркими мальчишечьими глазами я поймал две тени. Увидел гривы и горячие глаза коней. Внезапно испугавшись чего-то, они застыли на мгновение и понеслись так, что у меня дух захватило: гривы гнедых разметаны ветром, уши прижаты, ног не видно над травой.
Я тоже испугался и побежал вниз. Навстречу несся гребень леса, он поднялся вдруг на том месте, где кончался крутой склон. Темный, ропщущий под ветром лес, и слышно было, как начали стонать стволы. Вершины деревьев качались уже над самой моей головой. Куда-то вдруг исчез привычный мир, не видно ни неба, ни окоема, ни травы — сухие корявые стволы почти без листьев. Я иду по лесу, иду и не могу выбраться, начинаю кричать… Просыпаюсь на мгновение, успокаиваюсь и снова проваливаюсь куда-то. Теперь это глухая опушка леса, где корни черной ольхи вымыты из крутого берега потоком, где зеленый шатер укрывает неведомую реку. Ее темные воды бегут спокойно, на глади реки ни морщинки. Волшебный поток несет желтые листья, хотя вокруг темная, влажная зелень. На воде появляется мертвая лилово-красная бабочка. Потом — сказочный золотой жук, он бежит по воде, как посуху. Я начинаю догадываться. Еще минута, и ответ приходит, не нарушив сна. Это же Река памяти!
По ней можно добраться куда угодно. Мгновение я балансирую на грани сна и бодрствования. Снова сон.
Величаво, спокойно несет свои воды Река памяти.
Возникает простор.
Холмы в свете дня, бесконечные волнистые дали и над ними — сияние. Две знакомые ветлы, между ними — солнце. Дом моей деревенской бабки. Дом каменный, крыльцо деревянное. Группа высоких ветел поодаль, у пруда. Там тревожно кричат черные птицы.
Появляется Наденька, сверстница. Дом ее бабки рядом. Я вижу теперь Наденьку так отчетливо, что угадываю ее мысли.
Три недели кряду не дождило, тщетно купались воробьи в сухой пыли на дороге, близ самого крыльца, и даже ветер обманул — пронес над селом, над самыми крышами, серые тучи, а живительного дождя так и не надул. «Дождя бы!» — думает Наденька.
Вокруг дома бродят гуси, не узнающие Наденьку, чуть что — шея колом, клюв щипцами, тогда беги куда глаза глядят. Глубокая лужа с талой водой высохла, дно ее растрескалось, а ведь еще в июне прямо с пыльной дороги босиком можно было вбежать в тепловатую, но свежую воду и по травяному берегу выйти к поляне, за которой начинались огороды. «Как странно! — думает Наденька. — Что-то случилось». Бабка Василиса, еще довольно молодая (пятьдесят девять всего), скупая на слова, строгая, не очень привечает Наденьку. А в последнее время, когда в поле, на огороде все прибавлялось и прибавлялось хлопот и солнце начинало жечь уже до полудня, загорелое лицо бабки еще посуровело.
Пыль припудрила все вокруг — изумрудную поляну с одуванчиками и высокими колючками, на которые садились щеглы, доски, приготовленные для починки двора, листья черемух в саду, большие лопухи у забора. Как хорошо было в мае! Какими прозрачными, необычными, светлыми вечерами встречали Наденьку сад и дом, затерянные где-то на полпути в сказку!
В первый же вечер показалась над забором веснушчатая физиономия соседа Борьки. Поглядел на меня, на нее и спрятался, потом залез на забор, поманил Наденьку рукой, спросил:
— Хочешь, я тебе свистульку сделаю?
— Я не умею свистеть, — сожалением созналась Наденька.
— Я научу, — сказал Борька, — я все умею.
Он пропал за забором. Потом снова возникла его рыжеватая голова. Он перелез через забор и подал Наденьке свисток. Но, когда она приложила его к губам, раздался лишь чуть слышный низкий звук — такой, что нужно прислушаться, тогда услышишь. Из вежливости Наденька не подала виду, что разочарована.
Настоящими друзьями мы не стали. Изредка Борька брал нас в экспедиции на дальний ручей, где под плоскими камнями прятались вьюны, а в небольших омутах с крутыми глинистыми берегами встречались, хоть и редко, рачьи норы. Наденька пробовала тоже таскать раков и, выбрав прут подлиннее, запускала его в рачий дом, но раки оставались равнодушны к этим попыткам выманить их на свет божий. Мне везло больше.
Выше ручья пробивались из-под серой комковатой земли ключи, и весь склон большого холма сочился прозрачной влагой.
С холма мы могли так старательно и долго отыскивать край неба, что голубой купол раскалывался на розовые и зеленые кусочки! Не там ли, между невидимыми небесными льдинами, проступали вдруг звезды? Но нет! Это глаза наши невольно прикрывались от яркого света, и тогда плыли и плыли странные огни, мерцающие точки, желтые и зеленые светляки.
Отсюда виднелась деревня со странным названием Теребуши. До нее, как говорил Борька, было километров аж восемь, и вся она была окружена рощами, посадками, самих домов не разглядеть, так, одни крыши, выступавшие кое-где из зелени. «Как далеко! — думали мы. — И за день не дойдешь».
Однажды, лежа на сене, собранном в стога на вершине холма, я сделал открытие. Дальняя деревня в жарком мареве, полуспрятанная среди синеватых сосен, вдруг вошла в сознание, как совсем иной мир, с другими, пусть похожими, но другими людьми. До сих пор я думал обо всем так, как будто и бабка моя, и Наденька, и Борька были как бы частью моих мыслей. Да, они говорили со мной, рядом жили. Но вот здесь, на холме, над которым висели жаворонки, я попробовал впервые представить себя на их месте.
Что, к примеру, делала моя бабка Матрена? Наверное, в тот самый момент, когда кто-то в дальней деревне шел на работу, бабка уже возвращалась домой, чтобы приготовить мне обед. А в это самое время где-то далеко, в городе, на заводе, в цехе, моя мать стояла у конвейера и, быть может, думала обо мне. Как трудно привыкнуть к этому… У меня закружилась голова, и я снова пристально вгляделся в крыши домов деревни, той, дальней деревни. И понял: да, и там люди жили и работали по-своему, и у каждого было свое дело, и каждый мог думать так, как я сейчас, о других.
