Владимир Щербаков - Летучие зарницы

Щербаков Владимир

Летучие зарницы

Владимир ЩЕРБАКОВ

ЛЕТУЧИЕ ЗАРНИЦЫ

Повесть

ОГЛАВЛЕНИЕ:

ПОД ВЯЗЬМОЙ

ЗЕМЛЯ ВОЛЬНАЯ

РЕКА ПАМЯТИ

МИХАЙЛОВКА

ВОЗВРАЩЕНИЕ

МОСТ

О ЧЕМ РАССКАЗАЛ БЫ ЛЁНЧИК

СОЛДАТСКИЕ СНЫ

ЛЕТНИЕ ЗВЕЗДЫ

БИБЛИОТЕКА

ГОСПИТАЛЬ

ИСТОРИЯ ЛЮБВИ

МОСКВА

ПРОИСШЕСТВИЕ С ТОВАРНЫМИ ВАГОНАМИ

И СНОВА КАПИТАН ИВНЕВ

В РАЗВЕДКЕ

В ОГНЕВОЙ ВЗВОД

ПОСЛЕ ПЕРЕПРАВЫ

ЗАКЛИНАНИЕ

БЕЖЕНЦЫ

БОИ МЕСТНОГО ЗНАЧЕНИЯ

ПОЕДИНОК

ПОСЛЕДНЯЯ ОСЕНЬ. ЗИМА

ГОЛУБОЕ УТРО

В НЕМЕЦКОМ ГОРОДЕ

НА БЕРЕГУ ОКИ

РОГОЖСКИЙ ГАРМОНИСТ

РЕКА ПАМЯТИ. ПРОДОЛЖЕНИЕ

ПОСЛЕДНИЕ СТРАНИЦЫ. ДВОЕ

________________________________________________________________

Светлой памяти капитана

Николая Щербакова,

погибшего в боях за Родину

ПОД ВЯЗЬМОЙ

Лес. Лес. Просека. Едва заметная, старая колея. Снова лес: под ногами осенние листья, желуди, шмыгнула юркая мышь в нору... День. Два. Три... Потом появился капитан. Никто не задал ему ни одного вопроса. Мы слишком устали. Он тоже молчал. Удивительное его спокойствие злило меня. Даже когда гудели над головой "юнкерсы", он не ложился на землю, а прислонялся спиной к дереву и следил за ними. И снова бездорожье, тишина... По имени я знал троих-четверых из тех, кто оказался в этом светлом грибном лесу под Вязьмой. По утрам, когда я просыпался, капитан был уже на ногах. Однажды я видел, как он умывался, наклоняясь над студеным ручьем с темной водой, с ивами над ней и рядниной тумана под блеклым солнечным лучом.

Помню, как валились на мокрую землю, как, пролежав часа два-три в полудреме, мы поднимались и шли. Я действовал как автомат, на шинели не было сухого места, ноги болели, и я тысячу раз проклинал себя за неумение обращаться с портянками. Но сесть и перемотать их было выше моих сил. На очередном привале я падал как подкошенный, лежал, сжимаясь в комок, а в зажмуренных глазах цветные миражи: то излучина Клязьмы, то пруд в Царицыне, куда мы ездили до войны купаться, то прихотливые извивы речки Серебрянки. Жалкое состояние, которое не изменить никакими силами... Часы и дни проходили бесполезно.

Я брел, спотыкаясь на кочках, цепляя ногами ленты аира по окраинам болот, глина налипала на мои сапоги, и я едва ворочал ногами. И снова это тягостное ощущение бездействия. И капитан, который вел нас теперь, наверняка не знал, как оно все обернется, хотя не подавал виду, разумеется. У берега деревенского пруда я увидел раз свое отражение: худое, угловатое лицо, тонкая шея, волосы, упавшие на лоб. Глаза казались темными оттого, что зрачки мои расширились, и я пристально, с каким-то болезненным вниманием присматривался к этому человеку, глядевшему на меня снизу. Немцы в деревню не заходили. Нашелся сарай с сеном, где мы переночевали, нашлась и краюха хлеба.

Рано утром, едва проснувшись от холода, я увидел капитана с пистолетом в руке у прикрытой больше чем наполовину двери сарая. Еще не понимая, в чем дело, я окликнул его:

- Капитан!

- Тихо! - отозвался он, не поворачивая головы. - И скажи нашим, чтоб не голосили!

Я встал с охапки сена, подошел к нему и увидел немцев. Они уже миновали дом, во дворе которого находился наш сарай. Трое, четверо, еще пятеро, еще трое... их было человек тридцать. Они обогнули следующий дом, еще один. Последний из немцев, высокий брюнет с бачками, остановился и огляделся. Потом и он скрылся из виду.

За дверным проемом виднелась изгородь, деревенская улица. Как будто и не было здесь немцев. Точно мимолетный сон.

- Впервые видишь их? - спросил капитан.

- Да, впервые, - сознался я. - Скрываемся, как воры, на задворках нашей же деревни, а они идут как хозяева.

- Разбуди ребят, только без шума! - приказал капитан.

Я стал расталкивать наших: Витю Скорикова, Станислава Мешко, Ходжиакбара, Толю и еще двух-трех ребят, имен которых узнать не успел. Кто-то прошел в дом с заднего крыльца, принес ведро воды, горячий чайник и котелок холодной вареной картошки. Соли не было. Жевали картошку, запивали кипятком. У капитана ходили желваки на скулах, и я впервые обратил внимание, какая жилистая у него шея, какие ловкие руки. Был он похож на исхудавшего атлета, но вряд ли кто-нибудь отважился бы с ним сойтись врукопашную и сейчас: после многодневных лишений он все же был самым сильным из нас. Именно он был на посту и утром и вечером. "Не доверяет он нам, что ли?" - думал я. (Потом стала открываться истина.) Сейчас капитан нес на своих плечах груз вины за происшедшее. Позже я понял, что он не привык перекладывать ответственность на других. Кто, как не он, капитан Ивнев, кадровый офицер, виноват во всем? И если, кроме него, были другие, тем хуже.

А другие были. Станислав Мешко, лейтенант, участвовал в обороне Киева. Что там было, мы знали тогда лишь приблизительно. Теперь Мешко попал в окружение на центральном участке фронта...

Хмурый, молчаливый, ростом еще выше капитана, он тем не менее ничем другим не выделялся и во всем слушался старшего по званию.

Вот и теперь он старательно собрал картофельную кожуру, крошки, отнес обратно в дом чайник и присел на корточки, скручивая цигарку и поглядывая на капитана: какой будет приказ?

Ивнев сказал тихо, только для Мешко:

- Слава, пройди до того леска и посмотри, нет ли их там. Мы скоро должны туда перебраться. Пойдешь дальней околицей, чтобы тебя не заметили немцы. Вон лощина, видишь?

- Вижу, - сказал Мешко. - Доберусь.

Было уже совсем светло. Блеклые краски осени проступили повсюду. С пригорка, где был наш сарай, открывался вид на перелесок за домами и на лощину с палевой травой, с темным ручьем, вдоль которого пробирался Мешко. Иногда он замирал, и тогда его нелегко было отыскать глазу. Попробуй разбери: кочка это у ручья или Мешко?

- Разведчик! - похвалил его капитан вслух. Он так же, как и на рассвете, стоял у двери сарая, и опять я подумал, что он круглосуточно на посту.

- Почему ты Мешко послал, а не меня? - спросил я капитана.

- Мал еще, - добродушно огрызнулся он.

(И, как ни странно, именно такие вот грубоватые замечания капитана позволили мне раскрыть еще одно свойство Ивнева. Сколько бы ни подтрунивал он надо мной, Витей Скориковым и другими, сколько бы ни придирался к нам иногда, но рано или поздно любой бы на нашем месте догадался: он нас жалел. Жалость эту мы понять и оценить не могли потому, что на поверхность всегда выходила ее половина, худшая для нас: военными, солдатами Ивнев нас не считал. До поры до времени он даже не интересовался нашим прошлым. Да и какое прошлое может быть у мальчишек, ставших на время солдатами, потом попавших в окружение и снова ставших мальчишками!)