Логово зверя - Михаил Широкий
– Юра-а… он, к-кажись, з-заметил нас… Он идёт сюда!
Юра обернулся и метнул взгляд на пожарище. И невольно дрогнул, увидев устремлённый прямо на него острый, пронзительный, горящий сумрачным алым огнём взор маленьких, углублённых в массивный череп глаз. Взор осмысленный, выразительный, серьёзный, полный какого-то непонятного, таинственного значения и даже как будто скрытой насмешки. Взор, несомненно принадлежавший человеку, а не зверю.
Видимо, узрев наконец то, к чему он стремился, тех, кого он искал, из-за кого он устроил этот огненно-кровавый погром, лесной гигант, казалось, тут же позабыл о продолжавших мельтешить вокруг него ополоумевших археологах, многие из которых нашли смерть в его лапах и валялись изувеченные и бездыханные у его ног, и, чуть ускорив свой величавый мерный шаг, двинулся в сторону стоявших возле «пазика» приятелей и Марины, не спуская с них пристального, всё сильнее разгоравшегося хищного взгляда.
На то, чтобы дойти до них, ему потребовалось бы полминуты, не более. А потому Юра действовал молниеносно. Вновь заглянув в кабину и увидев, что ключ торчит в замке зажигания, он, недолго думая, схватил бесчувственного Палыча за шиворот и резким, порывистым движением вышвырнул его наружу. Тот с глухим стуком шмякнулся на землю и так и остался лежать не шевелясь; очевидно, бравый водила, не желая отставать от научных работников, нализался накануне до такой степени, что его легче было теперь убить, чем разбудить.
Впрочем, дальнейшая судьба Палыча интересовала сейчас Юру меньше всего. Не упуская из виду медленно, но верно приближавшуюся к ним смертельную угрозу, он практически забросил в кабину дрожавшую всем телом, по-прежнему ничего не понимавшую, находившуюся почти в беспамятстве Марину. А затем криками и тумаками загнал туда же пребывавшего примерно в таком же состоянии Пашу, уже, похоже, смирившегося со своей участью и прощавшегося с жизнью.
Затем Юра, делавший всё это на одном дыхании, не медля ни секунды, собирался уже и сам вспрыгнуть в кабину, как вдруг перед ним откуда ни возьмись, будто из-под земли, вырос Владик. Трясущийся, с перекошенным лицом, явно невменяемый, он с неожиданной для него силой схватил Юру за плечо и, закатив глаза, дёргаясь, заикаясь, истерически похохатывая, торопливо и сбивчиво забормотал какую-то чушь:
– Эт-то нам наказание! Да-а-а… наказание нам всем… За то, что плохо работали, л-ленились, дурака валяли… Игорь С-саныч предупреждал нас! Пожалеете, горько пож-жалеете, бездельники, л-лодыри, тунеядцы…
– Да пошёл ты, идиот! – гаркнул на него Юра и, отпихнув вцепившегося в него помешанного студента, слабая нервная система которого, вероятно, не выдержала всего творившегося на его глазах, заскочил в кабину и захлопнул за собой дверцу.
Это случилось как раз в тот миг, когда громадный, забрызганный кровью убийца был в паре метров от него. Юра, ещё слушая Владика, краем глаза успел заметить надвигавшийся на них огромный, как скала, и чёрный, как дёготь, силуэт, освещаемый полыхавшим позади него морем огня. И этот же силуэт, только постепенно удалявшийся и уменьшавшийся, он ещё некоторое время продолжал наблюдать в зеркале заднего вида, после того как «пазик» сорвался с места и, грохоча, скрипя, скрежеща, но всё же понемногу набирая скорость, покатился, покачиваясь, трясясь и подпрыгивая на колдобинах, вперёд по убегавшей в темноту узкой ухабистой дороге…
Неизвестный, как только машина тронулась и устремилась вдаль, остановился и смотрел ей вслед, шумно дыша и посверкивая глазами. Затем, после того как «пазик» пропал во тьме и заглох вдалеке его шум, глухо прорычал и уронил взгляд себе под ноги, на валявшееся на обочине недвижимое тело Палыча, похожее в потёмках на какой-то бесформенный ком. И глядел на него минуту-другую, раздувая ноздри и хмуря низкий морщинистый лоб. Вероятно, в эти мгновения судьба незадачливого водилы висела на волоске…
Но Палыч, на его счастье, так об этом и не узнал. Очевидно, у пьяниц и шоферов есть свой бог, заботящийся о них и оберегающий их в опасных ситуациях. Неизвестно, что бы сделал с мирно почивавшим водителем застывший над ним мохнатый великан, если бы его внимание не было вдруг отвлечено. Услышав за своей спиной протяжные, заунывные возгласы и завывания, он обернулся и увидел бродившую среди догоравших палаток одинокую фигуру в мятых шортах и с палкой в руке. Это был Рыгорыч. К этому времени все остальные обитатели бывшего лагеря, видимо придя наконец в себя и уяснив, что надо спасать свои жизни, разбежались кто куда и место, где ещё совсем недавно было так шумно и весело, обезлюдело. Остались только те, кому уже не нужно было спасаться; их безжизненные, исковерканные тела были разбросаны вдоль тропинки от костра к дороге, по которой двигался, шествуя по лагерю, их убийца.
И почему-то остался Рыгорыч. Полуобнажённый, босой, сжимая в руке длинную суковатую палку, он, как потерянный, чуть пошатываясь, слонялся среди тлевших и дымившихся обломков погибшей археологической стоянки, озаряемый слабевшими отблесками затухавшего пожара и периодически вспыхивавшими молниями. Останавливался перед трупами, внимательно осматривал их, тыкал в них своей палкой, что-то бормоча и покачивая головой, после чего вскидывал руки кверху и испускал громкий горестный вопль, которому порой вторил гремевший с неба гром. И было в этой картине что-то настолько тоскливое и зловещее, что при виде её, наверное, стало бы не по себе даже самому чёрствому и бессердечному наблюдателю.
Но только не тому, кто сделал всё это. Он смотрел на дело своих рук совершенно равнодушно и безучастно, как на нечто обычное и будничное. Как зверь смотрит на убитую им добычу. Как профессиональный, привыкший к своему страшному ремеслу палач – на свою жертву. Ни тени какого-либо чувства или эмоции не промелькнуло в его глазах, непроницаемых и холодных, как лёд. Ни единым жестом не выдал он того, что ощущал в этот момент. Стоял неподвижно, вытянувшись во весь свой колоссальный рост и свесив руки вдоль туловища, возвышаясь посреди пустынной дороги как громоздкое диковинное изваяние, точно какой-то страховидный языческий идол, призванный одним своим видом вселять дремучий, подсознательный ужас, подспудно живущий в сердцах людей.
Рыгорыч между тем, по-прежнему горько вздыхая и тряся головой, стеная и порой подвывая, вышел на дорогу и, увидев застывшего там, как истукан, незнакомца, воззрился на него широко раскрытыми мутноватыми глазами. В них не было страха, с каким люди обычно смотрели на это инфернальное, похожее на дурной сон порождение тьмы,
