Валерий Поволяев - Свободная охота (сборник)
Нашлась ещё одна банка, такая же, двухлитровая, с длинной арабской надписью, нанесённой прямо на стекло.
– Хорошо, очень хорошо, – похвалил старик.
– А вы уверены, что эти банки не из-под солёных червей или какой-нибудь жареной собачатины? – спросил Пухначев.
– Уверен. Эти банки – из-под консервированных фруктов.
– Вы знаете арабский?
– Немного.
– И фарси?
– Тоже немного.
Этого Пухначев за стариком не замечал, думал – обычный совслужащий, протирающий брюки на жиденьком рабочем стуле, любитель белых булочек, клубничного джема и подогретого молока, кряхтун, часто хватающийся за поясницу, – и тут болит, и там болит, одолевающий районную поликлинику анализами, а оказывается, нет – полиглот! Пухначев с уважением покосился на старика. Кто-то когда-то довольно зло сказал, что старость – это состояние, при котором половина мочи уходит на анализы. Грубо, конечно, но верно, – истина от того, что она груба, не перестает быть истиной. Вообще-то, не похоже, чтобы Чернов увлекался анализами, характер не тот – колючий, боевой.
– Надо проверить, нет ли ещё кого в гостинице? – Чернов снова запустил руку под свитер, помял пальцами сердце. – Вдруг есть? Проверь! – скомандовал он и Пухначев безропотно подчинился: он не знал, как действовать в такой обстановке, а старик знал. Но, видать, что-то просквозило в его взгляде – возник недовольный блеск либо, напротив, проскользила тень недоумения и обиды, и Чернов невольно крякнул: – Ты не обижайся на меня, старика! Что командую я, мол… Нам, Игорь, нельзя терять время.
– Что вы, что вы, – смущённо пробормотал Пухначев и понёсся по этажам, с треском распахивая хлипкие двери комнатёнок, морщась от спёртого жилого духа, который не смог вытянуть сквозняк в выбитые окна – в одном номере пахло табаком и грязными носками, в другом гнильём, в третьем навозом, в четвёртом обычной грязью – в каждой комнате остался свой отпечаток, рисунок, дух обитателя – и по духу этому можно было понять, кто здесь жил.
В гостинице не было никого – ни улемов, ни торгашей, ни тёмных личностей, ни начальника земельного кооператива – только Чернов с Пухначевым.
– Так оно и должно быть, – сказал Чернов. Он был занят делом – наполнял банки и вообще всю посуду, что собрал – несколько пиал с коричневым чайным нутром, две консервных жестянки, два мутных гранёных стакана, которые невозможно уже было отмыть – водой, тоненькой иссякающей струйкой, неохотно тянущейся из крана. – Скоро совсем пересохнет, – сказал Чернов. – Патронов у тебя много?
– Две обоймы, одна в пистолете, другая, – Пухначев хлопнул по карману брюк, – вот.
– Небогато, могли мы с тобою и побеспокоиться заранее, разжиться. У меня четыре обоймы и граната. Лимоночка, фрукт диковинный, нездешний, – Чернов не удержался, хмыкнул, прислушался к стрельбе, раздавшейся совсем рядом, пригнулся, уходя под подоконник, под прикрытие батареи, предупредил Пухначева: – Ховайся!
Несколько пуль с гнилым чавкающим звуком прошили обшивку соседней комнаты.
– Чувствую, придётся нам с тобою, друг сердечный, коротать большую часть времени под батареей, охо-хо, – Чернов отёр рукою рот, словно перед едой. – Угодили мы в чрезвычайные обстоятельства, – он глянул на Пухначева оценивающе, словно бы впервые видел. – А ты, журналист, пиши, пиши, запоминай! Если живы останемся, расскажешь потом, как мы с тобой куковали.
Пухначев с неожиданной тоской подумал, что он уже забыл о своей работе, – об отдельной комнате с письменным столом, где остались лежать недописанные странички – готовил проблемный очерк, наковырял массу острых интересных вещей, но сдать материал в набор не дали – велели собираться в срочную командировку, о редакции своей, в которой, кроме главреда – старого брюзгливого Бориса Борисовича, никто не знает, где он находится, – поездка Пухначева была обставлена особой таинственностью, которой обставляли, наверное, только проводы добровольцев в республиканскую Испанию, лицо у него расстроенно дрогнуло – для всех в редакции он находился в тривиальном Ижевске, а не в Афганистане. Убьют ведь, и никто не узнает правды. Он отвернулся, проговорил неохотно:
– Ладно, расскажу.
– Та-ак. Давай подбивать бабки, – сказал Чернов, озабоченно оглядываясь. – С огневой мощью нашей всё понятно. С водой тоже. А как насчёт еды? Выворачивай изнанку!
С едой было негусто – полбуханки чёрного чёрствого хлеба – бородинского, который Пухначев взял специально, поскольку знающие люди учили: за кордон бери с собою только чёрный хлеб, его нигде не выпекают, лишь в России, а если и выпекают, то он ни в какое сравнение с нашим не идет – преснятина, жмых, фанера, а не хлеб, – и сам без чёрного хлеба быстро заскучаешь и для любого посольского чина – буханка бородинского – лучший подарок, – две рыночных лепешки, припасенных Черновым, немного увядшей зелени и пара банок консервов – одна рыбная «сом в томатном соусе», другая – мясная, с мудрым названием «славянская трапеза», а на самом деле обычное жёваное мясо, большая котлета, запихнутая в жесть.
– Небогато, – покачал головой Чернов, – это нам с тобою только до обеда продержаться, а дальше?
– Дальше – зубы на полку, – легкомысленно отозвался Пухначев.
– А если желудок, как у меня, дырявый, всё время чего-нибудь требует? На войне немец пулей проткнул – чудом выжил. У меня есть ещё немного сахара и пакетик изюма.
– Изюм и у меня есть.
– Много?
– Стакан. У пацана покупал с тележки – как отмерил, так я и не раскрывал пакета.
– Тогда так, Игорь… Старший здесь – я. У тебя какое звание?
– Я в армии никогда не был.
– Неважно. Но звание-то есть?
– Есть. Старший лейтенант запаса.
– А я капитан. Как войну окончил капитаном, так с тех пор и не повышался. А сейчас вообще уже, наверное, списанный – не знаю, что там со мною сделали писари в военкомате. Но всё равно я старше.
– Я готов, – просто сказал Пухначев, поддернул сползающие под тяжестью пистолета штаны.
– Э-э, – кисло сморщился старик, лицо его стало напоминать печёный фрукт – слишком много складок, лесенок, борозд было на нём. – Разве так отвечают? Надо отвечать: «Рад стараться, вашь-родь!»
– Рад стараться!
– Значит, так. Здесь, я видел, зачем-то взрывчатку завозили… Не положена она в гостинице и вообще в городе, но то, что не положено в миру – положено на войне. Где-то тут она и запрятана, – Чернов закряхтел. – Я, грешным делом, когда пулемёт по гостинице рубанул, подумал – не попал бы этот дурак очередью во взрывчатку! Иначе все бы взлетели к небесам, а дурак с пулемётом – в первую очередь. Надо найти взрывчатку!
