Александр Вельтман - Приключения, почерпнутые из моря житейского
– А супруг ваш-с? – спросил он, поцеловав ручку Саломеи.
– Я, к вашим услугам, – торопливо вызвался Дмитрицкий, видя, что Саломея смутилась.
– Как-с, кажется Федор Петрович Яликов, – сказал казначей, смутясь и сам.
– Так точно-с, – отвечал Дмитрицкий.
– Нет-с, вы шутите, – сказал казначей, – я знаю их супруга.
– А, вам Федора Петровича, первого ее мужа! – вскричал Дмитрицкий, спохватившись, – он умер-с.
– Умер! ах, боже мой! – проговорил горестно казначей, – стало быть, недавно: потому что не более двух недель, как я получил от него письмо.
– Да-с, очень недавно, перед нашим отъездом, – отвечал Дмитрицкий, сбившись в свою очередь с толку.
– Как это жалко! – сказал казначей, не зная, что более сказать на молчание Саломеи и на резкие ответы Дмитрицкого.
– Да-с, очень жалко! – отвечал сухо Дмитрицкий, желая скорее отделаться от гостя и смотря ему в глаза, как будто в ожидании, что ему еще угодно будет спросить. Пан грабе также пристально и с сардонической улыбкой уставил на него взор. Казначей совсем потерялся; он бросился снова к ручке Саломеи Петровны и, по привычке, забывшись, просил ее свидетельствовать свое почтение Федору Петровичу.
В смущении, в забывчивости и она по привычке проговорила:
– Покорнейше вас благодарю.
Казначей отретировался. Пан грабе, а вслед за ним и Дмитрицкий захохотали.
Саломея Петровна, закусив губы, вышла в другую комнату.
– А цо то за така мизерна гисториа? – спросил Черном-ский.
– А то, пане, не гистория, а интродукция в гисторию, – отвечал Дмитрицкий.
– Разумем, пане, то штука! Я мыслил же – панья в самом деле жона пана. Да ходзим же, ходзим, юж время!
– Сейчас, – сказал Дмитрицкий.
Он вошел в комнату Саломеи. Она лежала на диване, скрыв лицо свое в подушке.
– Спит! – проговорил тихо Дмитрицкий, торопливо выходя из комнаты.
– О нет, не сплю! – сказала Саломея; но Дмитрицкий уже исчез.
Саломея в первый раз почувствовала тоску разочарования и не в состоянии была облегчить себя слезами. Плакать казалось ей всегда низко. Она чувствовала, что в Дмитрицком чего-то недостает для нее; но самолюбие не дозволяло сознаться ей, что недостает в нем любви. Женщина с сердцем сказала бы вслух сама себе: он меня не любит! и залилась бы слезами. Но Саломея была горда, она терзалась втайне от самой себя. Ввечеру вдруг дверь отворилась, вошел Черномский.
– Извините, сударыня, – сказал он, – сожалея вас, я пришел спасти вас от человека, который вас погубит.
– От какого, сударь, человека? – гордо спросила Саломея.
– От того, который уже вас обманул мнимой своей любовью, от мерзавца, от игрока!
Саломея остолбенела.
– Я увидел вас и не мог не пожалеть об вас: вы так прекрасны, вы такой ангел… Этот подлец, которого, я уверен, вы не можете любить, проиграл все и теперь поставил вас на карту… Я не мог этого перенести, побежал к вам умолять вас предаться моему покровительству…
– Вон! – вскричала Саломея, долго молчавшая, и показала рукой двери. – Вон! покуда я не позвала людей!
Черномский вышел.
Как истукан просидела Саломея весь вечер и почти всю ночь, не двигаясь с места, в ожидании Дмитрицкого, чтоб сказать ему что-то грозное; но… стало рассветать, двери хлопнули, он быстро вошел, бледный, растерзанный. Саломея испугалась.
– Что с тобой? Николай, друг мой! – вскричала она.
В другой комнате раздались голоса, дверь приотворилась, несколько знакомых уже Саломее лиц показались в Дверях.
– Прочь отсюда! – вскричал Дмитрицкий, ухватив стул.
– Отдавай, любезный, деньги, так мы и пойдем! – сказал один высокий здоровяк, красная рожа, рекомендованный Саломее помещиком, прекрасным человеком.
– Ждите, собаки! сюда ни шагу! – крикнул Дмитрицкий, захлопнув дверь. – Саломея, эти подлецы обыграли меня! Это шайка мошенника Черномского!… Есть у тебя еще деньги?
– Нет! – отвечала Саломея трепещущим голосом, закрыв лицо руками.
– Нет? ну, кончено! Денег нет, так дудки есть!
И Дмитрицкий схватил со стены пистолет.
– Николай! – вскричала Саломея, – возьми мои брильянты, возьми всё!
– Давай! где они? скорее!
Саломея вынула из чемодана ящик. Дмитрицкий схватил его и выбежал в другую комнату.
Саломея слышала только: «Извольте идти за мной!» Чувства ее оставляли.
Когда она очнулась, подле нее была только хозяйка, еврейка Ганза.
– Куда ж это вы переезжаете, сударыня? – спросила она ее.
– Куда я переезжаю? Кто переезжает? – вскричала Саломея, окинув взором комнату и не видя ни одной из вещей своих.
– Ваш человек забрал все вещи и сказал, что барин за вами приедет и расплатится за квартиру и за все; я вошла сюда, а вы почиваете.
– Dieu! je suis trahie! [68] – вскричала Саломея, всплеснув руками и как будто желая скрыть от еврейки свою несчастную участь.
– Чего ж вы так испугались, сударыня? – спросила Ганза.
Саломея закрыла лицо руками и ничего не отвечала. Ганза села против нее на стул и, смотря на безмолвное отчаяние Саломеи, казалось, поняла, в чем дело.
– Мне очень жаль вас, сударыня, – сказала она ей.
Саломея не отвечала.
– Вот, кажется, кто-то идет сюда, не барин ли?
Саломея бросила взгляд на двери; но это был не Дмитрицкий, а Черномский.
– Извините, – сказал он, – что я решился посетить вас опять, я хотел вас предупредить, вы мне не верили. Теперь все ясно; и, кажется, что Дмитрицкий не воротится, чтоб испытать ваше презрение к себе… Он скрылся… Осмеливаюсь повторить вам свое предложение, чтоб вы предоставили успокоение вашей участи мне, как человеку, который умеет ценить вашу красоту.
– Оставьте, сударь, меня! – вскричала Саломея, – я вам повторяю то же, что давеча!
– Переношу вторично незаслуженный гнев ваш, – сказал, зло улыбаясь, Черномский, – и думаю, что, когда успокоятся ваши чувства, вы обдумаете, что вы брошены без покровительства.
Он дал знак Ганзе, которая вышла вслед за ним в другую комнату.
– Послушай, милая, постарайся уговорить ее, чтоб она не отказывалась от моего предложения, слышишь? ты получишь от меня хороший подарок… мне она нравится. Все, что издержишь на нее, я плачу вдвое. Она, верно, согласится, но не вдруг. Вот покуда червонный.
– О-го, великие гроши! А кто ж заплатит мне за постой их почти за неделю, за кушанье, за чай и мало, ли что брали они?
– А много ли нужно заплатить?
– Червонных десять, а ма быть и больше.
– О! ну, за тэго вахлака Дмитрицкого юж я не буду платить.
– Ну, як зволите, пане; а юж я эту панью француженку не выпущу с хаты, покуда не выплатит кто али сама не заработает.
