Александр Вельтман - Приключения, почерпнутые из моря житейского
– Не верите? да это стыдно играть! – сказал Дмитрицкии и наметил в шар, который стоило только задеть, чтобы он свалился в лузу.
В это самое время Саломея, закрытая вуалем, взглянула в двери и, не зная, что Дмитрицкий в таком положении, когда под руку опасно звать, крикнула нетерпеливым голосом:
– Николай!
– Промах! партия! – вскричали офицеры.
– Пьфу! – вскричал Дмитрицкий, швырнув кий на бильярд.
– Пора ехать, – сказала Саломея.
– Да что мне пора ехать! Черт знает что! Кричать под руку! Да подите, пожалуйста!
Саломея вздрогнула: так прикрикнул на нее Дмитрицкий.
– Эта партия не в партию, господа, – сказал он, – надо переиграть!
– Нет, очень в партию, – сказал ротмистр, – если хотите, новую.
– Извольте! – сказал Дмитрицкий, – на квит!
Руки его тряслись от досады; с ним не опасно было играть.
Он проиграл три раза на квит и, ясно чувствуя, что не может играть, бросил кий.
За пазухой у него было только три тысячи, отложенные из шкатулки, на дорогу; целой тысячи недоставало. Это для него было хуже всего: ключ от шкатулки был у Саломеи, надо было просить у нее денег.
– Остальные сейчас принесу, господа, – сказал он, уходя в свою комнату.
Саломея сидела на диване, закрыв глаза руками, В ней боролись две страсти – молодая любовь с старой гордостью.
– Помилуй, друг мой, что ты сделала со мной! – сказал Дмитрицкий, подходя к ней.
Саломея ничего не отвечала. – Я, впрочем, тебя не виню, ты не знаешь условий бильярдной игры; но ты могла меня осрамить.
– Чем я вас осрамила? вы меня осрамили!
– Хм! теперь у меня вспыльчивость прошла, и потому я тебе объясню, в чем дело. Ты не знаешь, что на бильярде есть такая легкая биль, что тот, кто не сделает ее, должен лезть под бильярд. Ты крикнула под руку, я дал промах и должен за неисполнение условия или драться на дуэли, или откупиться суммой, которую с меня потребуют. Под бильярд, разумеется, я не полезу, платить четыре тысячи из твоего капитала также не хочу, так прощай покуда.
– Никоей! Николай! – вскричала Саломея, удерживая Дмитрицкого за руку, – я тебя не пущу!
– Нельзя, душа моя, честь выкупается кровью или жизнью.
– Ты меня не любишь! ты не считаешь моего своим!…
– О, теперь я вижу, что ты моя, что твоя любовь беспредельна!… прости же за недоверчивость!
– Сколько же тебе нужно, друг мой, денег? вот ключик от шкатулки… отдай им поскорее!
– Да, и поедем поскорее отсюда! Мерзавцы, рады, что получили право содрать с меня сколько хотят! – сказал Дмитрицкии, вынимая из шкатулки деньги.
– Это я виновата.
– Полно, пожалуйста; ну чем ты виновата, что не знала условий; да и такие ли есть: например, я бы сел играть в карты – а ты, из удовольствия всегда быть со мною, вздумала бы сесть подле меня или даже стоять подле стола – просто беда: тотчас подумают, что ты пятый игрок и крикнут: «Под стол, сударыня!» Вот и причина дуэли.
– О, я уверена, что ты не играешь в карты!
– Напротив, играю и большой охотник.
– Нет, cher [61], я не верю тебе; ты поэт, известный литератор, ты не бросишь время на карты, ты посвятишь его любви и вдохновению.
– Нет, душа моя, об литературе мне больше ни слова не говори; а о поэзии ни полслова, – я тебе запрещаю.
– Почему же, друг мой?
– Ни почему, так, запрещаю без причины.
– Это странно! мне ты не хочешь сказать.
– Чтоб сказать, надо объяснить причину, а причины нет: что ж я тебе скажу?
– Не понимаю!
– Ну, и слава богу.
– Такой известный поэт и так вооружен против литературы.
– Известный? неправда! Ты что читала из моих сочинений?
– Ах, да мало ли… я и не припомню заглавий…
– Да, конечно, заглавия произведений известных сочинителей очень трудно припоминать, потому что у них всегда какие-нибудь мудреные заглавия; ну, а не помнишь ли так что-нибудь, какую-нибудь тираду из моей поэмы?
– Ты таким тоном говоришь, что я, исполняя твое запрещение говорить о литературе, умолкаю.
– Увертка бесподобная, истинно светская! Видишь ли, душа моя, что причина сама собой объясняется: ты не читала моих сочинений, потому что я ничего и никогда насочинял.
– Ах, оставим, пожалуйста, разговор о литературе!
– И прекрасно: взаимное запрещение. Едем, едем, путь далек!
До Киева особенных происшествий с нашими беглецами не случилось. В Киеве Дмитрицкий остановился в гостинице у жида. Тут он дышал свободнее, как человек светский, который приехал домой, где имеет уже право сбросить с себя все одежды приличия и быть тем, чем он в самом деле есть: сбросить все прикрасы с грешного тела и посконной души, все чужие перья, несвойственную любезность, принужденную улыбку, терпимость и угодливость, мягкий голос, все признаки ума, познаний и свойств человеческих, и – явиться в своих четырех стенах, с успехом или неуспехом, с сытой или проголодавшейся душой. Тут, как ловчего кречета, кормит он ее сырым мясом всего окружающего. Она клюет сердце всех домочадцев и всей челяди. От этого корму ему убытку нет; сердце каждого человека, как у Прометея, выклеванное днем, заживает во время ночи [62]. А кто же из окружающих какого-нибудь жирного или желчного Юпитера не Прометей? Кто похитил, хоть ненароком, миг его спокойствия, тот и Прометей.
У Дмитрицкого не было ни чад, ни домочадцев, у него в зависимости была только Саломея Петровна; но она была такое грандиозное или, по-русски, великолепное существо во всех своих приемах, такое тяжелое, натянутое, надутое, напыщенное, приторное, что Дмитрицкий во время дороги часто вскрикивал:
– Фу! какая обуза! мочи нет! – и, расправляя свои члены, потягивался.
– Ты устал, mon ami [63], от дороги? – повторяла нежным голосом Саломея.
– Устал, душа моя, всего разломило, голова одурела! Приехав в Киев, он вскрикнул:
– Фу! здесь надо отдохнуть; ты покуда распорядись всем, а я пойду похлопочу о найме дома, потому что действительно неприятно стоять в трактире.
– Ты всегда поздно соглашаешься с моими словами, – заметила Саломея, – но зачем же тебе идти самому, пошли кого-нибудь – я умру со скуки.
– Кстати, я озабочусь о поваре, который бы умел готовить для тебя французский стол.
– Ах, да, я совсем не могу кушать того, что здесь подают.
– Знаю, знаю; я видел, что ты только из угождения мне не умерла, друг мой, с голоду. Но я распоряжусь, чтоб сделать твою жизнь раем. Прощай, мой ангел, на минутку.
Минутка тянулась за полночь. Саломея в отчаянии; она разослала всех факторов, состоящих при гостинице, и всех жидков, предлагающих путешественникам свои услуги с улицы, через окно.
