Григорий Карев - Твой сын, Одесса
В стенку кто-то стучит короткими, негромкими, сухими, то одиночными, то парными ударами — стук-стук, тук, тук, тук — тук-тук… Подожди, подожди, да ведь это морзянка, которую Яша изучал в спецшколе, да и какой мальчишка приморского города ее не знает! Яша напрягает слух и память, вспоминает забытые сочетания одиночных и групповых сигналов. Тук, тук-тук. Тук, тук-тук. Точка — тире, точка — тире, вспоминает Яша. Да ведь это же — вызов. Вызывают на разговор!
Яша, забыв о боли, пододвигается к стене и стучит костяшкой согнутого пальца: три точки, тире, точка — отвечаю, мол, слушаю, передавай!
И складываются точки и тире в слова, и шепчет уже Яша переданную через стенку телеграмму:
— Нас предали. Нас предали. В камере с Бадаевым сидит Бойко. В камере с Музыченко сидят Вольфман Густав, Милан Петр, Продышко Петр…
Ребята все проснулись. А может, как и Яша, не спали вовсе. Сползлись к Яше, слушают его шепот. А стенка продолжает рассказывать жестким, сухим языком точек и тире:
— В камере с Межигурской сидят Шестакова и Булавина…
— Тетя Ксеня! — невольно вскрикивает Алексей.
И Яша вспоминает рыбацкий домик на шестнадцатой станции, чумазых ребятишек, перебирающих синие гроздья, шепот виноградной листвы над крутым берегом…
«Все — наши!.. — отмечает он про себя. — Нас предали — это точно! Но кто?.. Кто — иуда?»
А стена сыплет и сыплет фамилиями:
— Волков… Шлятов…
— Шилин…
— Юдин…
— Бунько…
— Какой Бунько? Какой Бунько? — вслух спрашивает себя Яша. — Где я слышал эту фамилию?
— Слушай, слушай, Яшко, что там еще стучат, — тормошит его за рукав Алексей.
— Передай, кто в твоей камере, кого водили сегодня на допрос? — спрашивает стена.
Яша выстукивает косточкой согнутого пальца четыре фамилии. Стучать неудобно. Мешают позвякивающие кандалы.
— …допросов не было.
Потом, подумав, снова стучит:
— Какой Бунько? Какой Бунько сидит в камере с Волковым?
Стена долго молчит. Потом раздается торопливый стук, посыпались точки и тире:
— Одноногий чистильщик с Привоза.
— Дядь Миш? — удивляется Яша. — Дядь Миш, как же ты сюда попал?
А стена продолжает говорить:
— Сегодня зверски избит на допросе Бадаев. Имен не назвал. Бадаев просит передать всем: главное — не потерять веру в наше большое дело. Кто сохранит ее — выдержит.
— Выдержим, командир! Выдержим! — шепчут четверо в камере. — Все выдержим!..
А стена продолжает. Стена уже не говорит, она кричит, она вопиет:
— Сегодня после пыток покончил самоубийством Николай Шевченко. Имен не назвал…
— После трехчасовой пытки окровавленную Межигурскую палачи бросили на цементный пол, отобрали пальто, на котором она спала, а вместо него внесли в камеру мягкий ковер, который оказался зараженным чесоточным клещом… Никакие пытки не вырвут у нас признаний… Остерегайтесь провокаций…
В камере зажегся свет. В двери щелкнул железный глазок, открываемый жандармом. Заскрежетал ключ в замке, лязгнул засов.
— Гордиенко Яков! — кричит жандарм. — На допрос. Быстро!
Яша поднимается с пола, снимает бушлат и кубанку, идет к двери:
— Спешу и падаю!
23. Палачи меняют тактику
Перед Яшей снова морщинистое, как дубовая кора, лицо, тонкие нафабренные усики и вставная челюсть майора Курерару.
Нет переводчика. Нет и Чорбу. Только орудия пыток по-прежнему лежат на его столе.
Яша ждет: будет его бить сам Курерару или позовет того ублюдка?
А Курерару осматривает Яшу, задерживает взгляд на разбитых губах, на запекшейся крови у виска, недовольно качает нафиксатуареннои головой:
— Нехорошо! Чорбу — не следователь, а недоносок, пещерный человек. Разве можно так избивать мальчишку! Ведь тебе, Гордиенко, вчера только исполнилось семнадцать? Правда?..
Яша молчит, не знает, что ответить фашисту.
— Законы Румынии требуют к несовершеннолетним гуманного отношения. Королева Елена лично печется о несовершеннолетних правонарушителях. Не дай бог, узнает она — по сравнению с тем, что она наделает в сигуранце, в Содоме и Гоморре была тишь и гладь. Тем более, что ты, можно сказать, добровольно предал себя в руки правосудия, сопротивления не оказывал.
Майор исподлобья испытующе смотрит на Яшу. Яша никак не реагирует.
— О судьбе этого подонка Чорбу я уже не говорю, сейчас не время… Между нами говоря, я тоже виноват — нельзя было оставлять тебя с ним наедине. Но, бог мой, ты знаешь, как загружен начальник следственного отдела? Надо посещать тюрьмы, надо вести дела десятков лиц, допрашивать арестованных, которые не только не желают говорить правду, но и дерзят, имеют наглость читать тебе провокационные стихи на русском и украинском языках, как будто следственная камера — это лицей изящных искусств… У начальника следственного отдела тысяча всяких дел и делишек… бывать на совещаниях, выслушивать разносы и мылить шею подчиненным… Но я тебе обещаю, Гордиенко, вести твое дело лично. Хватит. Теперь тебя пальцем никто не тронет. Королева Елена тебя, конечно, помилует… Так что твое дело, Гордиенко, почти беспроигрышное…
— Если я даже ничего не скажу? — наконец, спрашивает Яша.
— Это, как посмотрит королева Елена, — уклончиво отвечает Курерару. — На то ее монаршья воля. Мой совет тебе: признайся чистосердечно. Но — это дело твое. Твоя судьба — в твоих руках.
Яша удивлен таким оборотом дела. Когда ему задавали вопросы и требовали ответов, он знал, как себя вести. Когда грозили смертной казнью — тоже знал. Даже, когда били три часа подряд, отливали водой и снова били, он понимал, что иначе тут и не поступают, он готовился к этому. Но теперь?..
— Кстати, — закуривает сигарету Курерару, — с завтрашнего дня твоим родственникам будет разрешено носить тебе передачи.
Яша окончательно сбит с толку. В румынскую королеву он, конечно, не верит: Саше Чикову тоже нет еще восемнадцати, но его дважды уже зверски избили на допросе. И не Чорбу, а Друмеш. Тот самый Друмеш, что одевал на Яшу кандалы…
— И свидания будут разрешены, — затянувшись сигаретой, добавляет Курерару и подталкивает к Яше пачку с сигаретами. — Кури, Гордиенко. Ты ведь куришь?
Яша не может скрыть своего удивления.
Откуда было знать ему, что сегодня полковник Ионеску получил из Бухареста шифровку, заставившую одесское отделение сигуранцы изменить тактику.
…В просторном кабинете вкрадчиво постукивают настольные бронзовые часы. Ионеску кажется, что кто-то невидимый идет по пустым комнатам ровным, неторопливым шагом. И ничем нельзя остановить идущего. Рано или поздно он откроет дверь и войдет. Войдет. И это будет последняя минута в жизни Ионеску. А может быть, это тикают вовсе и не часы, а взрывной механизм мины, заложенной партизанами, как там, на Маразлиевской? А может… С некоторых пор полковника мучают дурные предчувствия. Начали сдавать нервы — все чудится приближение роковой минуты… Тревога проникает за толстые стены кабинета вместе с полосками света сквозь тяжелые портьеры на окнах, вместе с запахом гашеной извести из подвалов, где томятся заключенные. Тревога во всем, даже в сизых тенях, безмолвно ползущих по паркетному полу. Ионеску нервно пожимает плечами, раскрывает пухлую желтую папку с надписью «Строго секретно», дрожащими пальцами переворачивает страницу и упирается серыми злыми глазами в частокол крупных черных букв:
